В щель было видно: сонная Раиска выскакивала на мороз, мелькая белой рубашонкой, шкрябая огромными на ее ноге Тимкиными сапогами. Потом у двора вспыхнули и погасли фары, засигналил самосвал, приезжающий теперь по утрам за квартирантом, Солодом. Пальма зарычала, но Настасья тронула ее возле уха, придержала за шерсть. Квартирант — большой, закряжевший — сошел с крыльца так привычно, точно и крыльцо и двор были теперь его собственностью. Кашлянув, отщипнул с яблони веточку прочистить мундштук, спросил шофера:
— Как дорога в степи?
— А я не знаю, я в хуторе ночевал, — весело взлетел молодой пьяный тенорок. — Вот, Илья Андреевич, бабцы тут! Каз-зач-ки!.. У каждой сметана, курочка, что пожелаешь, — с радостной откровенностью выпившего, непривычного к выпивке человека хвастался парень. — Тут бабеночка одна! Ох же она и… — Голос понизился, зашептал что-то доверительное, горячее.
— Цыть! — оборвал квартирант. — Пусти баранку, пшел в кузов, кобель соплячий! Проветривайся. Ну!
Замолкший парень — слышно было по скрежету — громоздился в железный кузов, срывался ногами. Взвыл стартер, машина поехала. «Из монахов он, этот Солод, что ли?» — усмехнулась Настасья с презрительностью, потому что квартирант был ей противен и потому что хуторяне-казаки отродясь не упускали случая. Другое дело, что подзаборные бабенки — дряни, но мужчине — ему положено быть мужчиной.
В приотворенный хлев текла понизу стужа, схватывала изморозью влажный земляной пол. За площадью прогрохотали еще самосвалы, лязгая на всем ходу железными кузовами. Никогда в хуторе не бывало столько машин, а сейчас как посрывались с цепи — день и ночь мчали с Волго-Дона и на Волго-Дон.
Светало. Вышли индейки, зябко, точно брезгливо касаясь снега, начали выжидающе топтаться у балкона. К ним стали слетать с чердака лохмоногие Тимкины голуби. Со сна трещали крыльями, разминались в полете, а на посадке взметывали с земли шелуху и недоклеванное вчера просо. Любимый Тимкин голубь, старый, крутобокий, топал багровыми лапами по ступеням крыльца, отблескивал бронзовым — то зеленым, то розовым — отливом на шее. Настасья поднялась, вывела корову, чтоб почистить сарай, посыпала индейкам.
С улицы вошел старший мужнин брат — Андриан Щепетков. Хмуро пожелал доброго утра, показал глазами на корову:
— Это у тебя четвертым телком?
— Четвертым.
Андриан не начинал разговора во дворе, дожидаясь Настасью, чтоб идти в комнаты. В кухне за руку поздоровался с матерью, понял, что она уже все знает, спросил о здоровье и в шапке сел за стол. Бабка Поля лет десять уже не разгибала больную спину; для согреву носила на пояснице заячью шкурку мехом к телу. Стирала и стряпала на специально прилаженном низком ящике, а по двору ходила с двумя коротенькими, как чурки, вырезанными еще Алексеем посошками, и одной и другой рукой опираясь на посошок. Сейчас она стояла перед сидящим сыном, снизу вверх смотрела на него.
— Раздевайся. Подзакусишь? — сказала она.
— Не беспокойтеся, мама. Уже.
Он, как две вещи, положил на стол длинные рабочие руки с длинными и широкими, вылезшими из-под рукавов голяшками. Лицо — носатое, в редких глубоких оспинах — было сонным, не умытые, с белесью в углах глаза смотрели устало.
— Председатель! — Он поднял глаза на невестку. — Объясни мне про наши дела. Только, — он, словно отгораживаясь, приподнял ладонь, — за советскую власть не агитируй. Я за нее, как-нибудь, крови не жалел. Скажи мне правительство, что так требуется, — своими руками хутор подпалю. Понимаю, переселяться нужно. Только чего языками трепать, что это радость для нас? Прямо и говори, что жертва!
Андриан смотрел на мать, на сидящую Настасью, из-за спины которой настороженно выглядывала Раиска. С полминуты он поскребывал выпуклым, копытно-желтым ногтем доску и вдруг шарахнул по столу:
— А сорок тысяч кустов винограду — это что? Что я — харкнул на них и забыл? Да им по двести лет, это петровское еще, им на всем Дону цены нема, не сложишь! Кинули — и тоже радоваться?.. Кулачье недаром за них батьку закололо, знало, что́ у них отнимали!
Из комнаты-боковушки вышел заспанный Тимка в белой сорочке и в трусах, по-мальчишески розовый, недовольный.
— Вы, дядя Андриан, думали б, когда говорите! — Голос Тимки зазвенел. — Здесь генеральный план, индустрия, а вы со своего закутка, с виноградника смотрите. Смешно даже.
Андриан повернул на Тимку измученные, в мгновение бешено прояснившиеся глаза. Настасья Семеновна приподнялась, заслоняя собой Тимку от деверя, сказала: