— Пусти! — кричала ему Фрянчиха. — От века молчала, а теперь скажу… Ты в этот двор примаком голоштанным пришел на мое приданое. Потому оно все тебе хоть пеплом-золой. Яблони еще батя покойный, еще дед мой собственными руками сажали, по сорок лет яблоням!
Римма стояла бледная, выронив карандаш.
— Извините. Ничего. Она у меня скаженная, — тоже бледный, говорил ей Фрянсков. Римма решительно заявила:
— Яблоням по двенадцать лет.
Иначе она не могла. Об этом говорили ее справочники-определители, ее рулетка и, главное, молодая, ни разу еще не запятнанная совесть. Происходило то же, что с оценкой дома. Хозяйка сама наговаривала на себя, считала: чем деревья старее, тем дороже. А техник Римма прочитала: как за молоденькое дерево, еще не набравшее роста, так и за старое, которому скоро терять плодоношение и умирать, начисляют гораздо меньше, нежели за полное сил — двенадцатилетнее.
— Запишем по двенадцати, — повторила Римма.
С улицы входила Дарья Черненкова с Зеленской. За ними — Василий и Люба, которая шла на обеденный перерыв.
— С праздником! — еще от калитки закричала Дарья. — В садочке гуляете? Вот, девка, — тиснула она шагающую рядом Любу, — свекры-то у тебя! Чуть что — парочкой, и чужая инженерша им не мешает…
Мария Зеленская была серьезной. Вчера, когда комиссия разбивала хутор на участки и вырабатывала методику описи, Мария не очень понимала свою роль, соглашалась с каждым, кто бы что ни говорил. Теперь же она была обязана защищать интересы колхозников, и она спросила у Фрянсковых:
— Ну как? Все у вас правильно?
— Правильно, — сдерживая сипящее дыхание, ответила Фрянчиха, — надо б правильней, да некуда. Не ночью же, а среди бела дня, в открытую грабят.
— Прокурор! — засмеялась Дарья. — Талант гибнет. А за хозяйство не бойся, ты оборотистая. Построишься коло моря — будешь осетров разводить для базара.
— Разводили, хватит! И птицу, год с году, не разгибали горба, разводили, и скотиняку, и их вот, — ткнула Фрянчиха в насупленного Василия, — поразвели, чтоб они в солдаты шли, кровушку лили. И яблони эти, трижды распроклятые, развели. Возьму топор, порубаю все к черту, раз от государства такое спасибо колхознику.
Глаза Дарьи стали прозрачно-ледяными.
— Думай, — сказала она, — когда про государство ляскаешь. Чуть затронь тебя — враз антисоветщина…
— Дарья Тимофеевна!.. — с укоризной промолвил Фрянсков, протянул руку, словно отгораживая от Дарьи жену, но жена, обегая его руку, налезала на Дарью:
— Кого она пугает? Не пугливые.
— Да бросьте вы прискипаться, — попыталась сгладить Зеленская, — Ну сказали и сказали. Ты, милая, пиши себе, — подтолкнула она Римму.
— Я и пишу, — обрадовалась поддержке Римма. — Решаем тут, сколько лет этим яблоням.
— Дедовы яблони! — рванулась Фрянчиха. — По сорок лет им!
— Откудова столько, соседка? — не сообразив, изумилась Зеленская. — Ты ж сажала их, когда у тебя Ленька родился. Сколько ему? Тринадцать? Вот и яблоням столько.
— Чиво-о?..
— Ничего! Правильно! — гаркнул на жену Фрянсков. — Хватит тебе брехать людям. Молодые яблони! А то, что я сегодня насчет голоштанных примаков от тебя слышал, то нехай, ты еще подумаешь…
Он плотнее насунул фуражку, зашагал на улицу. Зеленская подбежала к Фрянчихе:
— Господи, соседочка…
— Не трожься! — Фрянчиха отдернула локоть. — Вот оно когда тебя раскусила! Выпытываешь, кто родился когда, кто что сажает? С тобой, с пригретой гадюкой, хлеб-соль делили, приютили тебя. Все двадцать лет высматриваешь… по-соседски? Своего мужа нема, так чужих натравливаешь? Иди со двора, чтоб духу твоего шпионского…
— Мама, — только сказала Люба.
— Цыть, Любка!
Дарья первая повернула из сада, дернула Зеленскую за руку, гаркнула:
— Чего опустила голову из-за этих паразитов? Трусить их надо, а не воспитывать. Тридцать с лишком лет воспитывали. Хватит!
Люба смотрела, как городская барышня Римма Сергиенко измеряла стволы, Заносила в бланк цифры, опираясь коленкой о гладкое, отшлифованное добела днище баркаса, Римма не знала, что есть деревья старых Фрянсковых, есть — молодоженов. В саду было много рядов, и она торопилась. Пригибая голову, чтоб не стукаться о низкие ветки, она, техник Волго-Донской инвентаризационной комиссии, опоясывала сантиметром ствол за стволом: яблоню, сливу, жерделу с надгрызенным Любой янтарным натеком клея. У Любы задрожал подбородок, и она пошла. Василий догнал ее: