— Вася, — шепнула она, — ты не думал про нашу землю? Про всю сразу. Кто живет на ней, что с ней раньше было, когда здесь еще мамонты ходили, и будет тут, может, аж через тыщу лет?
— Чшш… — зловеще зашипел Василий.
— А что? — спросила Люба.
— Цыть! Чш! — свирепо шикнул он опять и, выдергивая руку из ее шубы, поворачиваясь, больно стукнул локтем в нос. — Заяц!..
Люба всматривалась в даль и ничего не видела. На луну набежало марево, снег в пятнах стерни и каких-то кустов смешивался с небом, а далекие отблески стройки совсем путали очертания. Приподняться в своем соломенном гнезде Люба не решалась — заденешь Василия. Он стал поднимать ружье, приложился, и Люба зажмурилась, сдавила себе уши. Выстрел разорвал небо. Василий выскочил. Люба за ним. Пробежав несколько шагов, он остановился, повернулся вправо, потом влево… Он долго ходил, приседал к снегу, с недоумением распрямился и снова на том же самом месте искал чего-то. Люба расхохоталась, понимая, что шуметь уже можно, пихнула мужа в плечо:
— Как я рада, что он убежал! Пусть бегает. Такая ночь, посмотри.
— Черт его знает, — озадаченно бубнил Василий. — Порох сырой у отца. Разве с такой набивкой стрелять?..
— Конечно, — согласилась Люба, отводя глаза, сдерживая новый приступ, наверно, обидного для Василия смеха.
Она подняла из соломы ружье, вытащила дымящуюся еще гильзу и решительно сказала:
— Дай мне один патрон, я бахну.
Сельсовет, в котором Люба за месяц до свадьбы оформилась на работу, охватывал два хутора — Кореновский, с колхозом имени Щепеткова и с молочным пунктом, и лежащий в шести километрах вверх по Дону хутор Червленов, с колхозом имени Кирова и машинно-тракторной станцией. Объединял Совет всего лишь пять тысяч жителей, поэтому его штат ограничивался председателем и секретарем.
Председателя, Степана Степановича Конкина, местное начальство побаивалось. Даже директор МТС, крутой старик Го́нтарь — самодур, опытный механизатор, человек, прочно заслуженный во всех пятилетках, — разговаривал с Конкиным без обычного недовольного сопения.
Появление Конкина в Совете около года назад явилось в своем роде знаменательным событием. Давно уже и щепетковцы и руководители колхоза имени Кирова — кировчане, заваленные ежедневными инструкциями, запросами, отпечатанными под копирку бесчисленными директивами областных, межобластных и даже центральных учреждений, перестали беспокоиться вообще обо всех этих бумагах, вместе взятых. Реагировали они лишь на особо грозные, со ссылками на самих министров или хотя бы уж замминистров… Обстрелянные такой тяжелой артиллерией, они чувствовали себя закаленными под мелкой шрапнелью местных телефонограмм, считались с указаниями не ниже как секретаря райкома или председателя райисполкома. Инструкторы районных учреждений веса не имели, а свой сельский Совет и подавно был лишь числящейся руководящей единицей. Оба хутора без радости встречали и без горя провожали непрерывно сменяющихся работников сельсовета. Утвержденная районом ничтожная ставка заставляла председателей, если они честные люди, уходить на другую службу, а если менее честные — подлаживаться к хозяйственникам, есть хлеб из полударовой колхозной муки, кормить корову привезенным «за спасибо» сеном, а на сельисполкоме чуть не слезно упрашивать своих благодетелей выполнять их прямые обязанности по ремонту лечебницы или школы. Председателей величали по имени-отчеству, здоровались с ними за руку, но дать тачанку для поездки по бригадам или выделить кубометр леса на клубную сцену соглашались только в благодушную минуту.
В такой обстановке был оформлен председателем вышедший по инвалидности на пенсию уполминзаг дальнего степного района Конкин. На другое же утро, выбритый и пахнущий одеколоном, готовый к деятельности, он явился к семи ноль-ноль. За весь день он никого в своем кабинете не увидел. Секретарша находилась в декрете, уборщицы не полагалось по штату. Помещался Совет в хуторе Червленовом, под домом колхозного правления кировчан, и над головой Конкина по деревянным ступеням непрерывно звучали шаги. Колхозники шли в правление по хозяйственным вопросам, личным своим нуждам и делам. В дверь Совета ни разу никто не стукнул, лишь уже к вечеру просунулась одетая в дождевик старуха с кнутом, видимо приезжая, и, недовольно глядя на Конкина, спросила: