— Женушка! — тряхнув шевелюрой, сказал Голубов. — Да улыбнись же ты наконец! Поднимай за новую нашу жизнь на новом хуторе. — Он выпрямился над столом, помолчал и уже Строго, торжественно произнес: — Давайте за Цека!.. Они там знают: ни весь Дон, ни в отдельности щепетковцы не подведут. Не первый раз. Не последний. А ты, Семеновна, командуй крепко. Здесь народ такой. В огонь? Пойдем в огонь. В воду? В воду!
Истерический женский визг прорезал тишину улицы. Будто сирена катера, он сверлил, воздух, вибрировал, быстро приближался. Под самым домом Голубовых взлетел на высочайшую ноту:
— А-а-а! На колхозников наговаривать? Грозишься начальником? Сама до него доведу!
Только Катерина осталась за столом, а Голубов, Настасья Семеновна, инженеры выскочили на крыльцо. Соседка Голубовых — молодайка Ванцецкая — наступала на инвентаризатора Римму Сергиенко, указывая на сбегавшихся женщин, голосила:
— Все соседи, вот они! Не дадут сбрехать, скажут!
Римма Сергиенко, всхлипывая, бросилась к Петрову, стала объяснять, что в саду Ванцецких стоят плетень и уборная, которые она, Римма, регистрировала вчера в другом подворье; что плетень и уборную Ванцецкие ночью перетащили к себе, чтобы плюс к их постройкам попали в опись еще и эти. Больше запишется — больше компенсации хозяевам.
Около орущих стоял появившийся из своего дома Ивахненко. Придерживая наброшенный поверх майки овчинный кожух, улыбаясь, он поднялся на голубовское крыльцо и, шутя, по-простецки, как свой, толкнул в хату дверь, окинул взглядом стол:
— Угощаетесь с руководством? — Он подмигнул Голубову и, точно бы на свидетелей, оглянулся на сбившихся у крыльца соседок: — Вино, Валентин Егорович, вижу, редкостное, сибирьковое!.. Да ты не серчай, чудак рыбак. Шучу, — мигнул он уж не Голубову, а соседкам.
В саду Ванцецких толпа. У забора бедарка Конкина — заснеженная, видно, только что с дороги из Червленова. Сам Конкин во дворе, с ним секретарь Совета Люба Фрянскова. Молодайка Ванцецкая хватала за шиворот то собственного трехлетнего ребенка, то мальчишку своей золовки, толкала их на Юзефовича и Петрова.
— Может, и это не наши, приблудные? Конфискуйте и их, когда права есть! И мотоцикл мужнин, волоките с сарая, — может, тоже не наш? И поросенка, пожалуйста! — Она совала рукой в дверь катуха, откуда благодушно выглядывало двухпудовое щетинистое рыло.
Рядом с молодухой крутилась бабка Ванцецкая. Крестясь, точно делая физзарядку, она божилась, что уборная и плетень испокон веку тут и стояли, на этом самом месте. Аккуратненькая, точно скворечник, уборная и новый, красного тальника плетень красовались среди сада, и люди с улыбкой отводили глаза от притоптанного у стояков снега, свежеприсыпанного половой.
Голосом, полным слез, Римма доказывала Петрову:
— Нечестно, свинство просто. Я три раза предупреждала их, не слушаются!.. Вот он, тот сучок ромбиком, что я видела на плетне Акимочкина. Я ходила сейчас к Акимочкину, там на месте плетня все затрушено снегом.
— Акимочкин твой кум? — холодно отметила Настасья Семеновна, глянув на молодайку Ванцецкую.
— Засыпались, — констатировал Ивахненко. — Комбинировать — тоже башка нужна.
Оповещенная кем-то, появилась Дарья Черненкова. Без лишних, мешающих делу «психологии» она энергичным шагом обошла уборную, посмотрела в щель под низ. Заглянула за ней и толпа. Девственно белый снег лежал под неприжившимся строением.
— Крестишься? — спросила Дарья бабку Ванцецкую. — Ты б заместо того хоть бы раз уж расстаралась на этом месте.
Загремел хохот, посыпались предложения:
— Давай, бабка, может, не поздно еще.
— Хочешь заработать — действуй.
Инженер Петров поманил Конкина от Любы Фрянсковой, не без удовольствия заметил:
— Ваши подопечные…
— Верно, — согласился Конкин, шагнул на середину круга, крикнул: — Товарищи! Минуту! — И, обернувшись через плечо к Петрову, объяснил: — Сейчас «подопечные» нас рассудят.
Вздернув подбородок, прижав руки по швам, он стал как перед строем.