«Скупость?» — спрашивал себя Илья Андреевич. Нет, наверно, психология, о которой раньше он знал лишь понаслышке и которая, как ему думалось, давно умерла вместе с сохой и личной лошаденкой. Выходит, не умерла! Живет, дышит это крестьянское уважение к вещи, за которую надо платить хотя бы копейку… Ведь муку, не меряя, сыплет бабка щедрой рукой в корыто, когда ставит хлеб; не задумываясь, режет на суп курицу, а то и индейку — свое!.. Своими были и разостланные по полу коврики, искусно сплетенные бабкой из лоскутов, и пирамиды ярко-оранжевых, чернополосых тыкв в кладовке, и незыблемый, сколоченный из двухдюймовых досок мучной ларь — как поставленный лет пятьдесят на свое место, так и занимающий его до сих пор. «А весной из этого всего, — думал Солод, — душа вон, кишки на телефон. Даже и зал не удержится!..»
Удивительный зал, куда поселили Илью Андреевича, был до его приезда помещением нежилым, но самым лучшим и даже торжественным в доме. Здесь чинно, словно в музее, стояли три мягких стула — один в простенке между окошками, два других по краям остекленного шкафа, именуемого горкой. За стеклом в горке виднелись бумажные вощеные розы, пасхальное яйцо-крашенка, цветная открытка «Да здравствует Первое мая» и четыре фарфоровые чашки с золотой каймой, поставленные все в ряд, в одну сторону ушками, каждая на свое блюдце. Чашками этими, Солод видел, не пользуются, горку не открывают, и служит горка лишь украшением, как могла бы служить редкостная картина. Основной же достопримечательностью была уступленная Солоду кровать. Снежно-белая, она отблескивала крахмальным разутюженным тюлем — жестким, точно проволочная сетка; накидками, брошенными на никель спинок; воздушной дорожкой поверх огромных тугих подушек. Разбирать все это было целым делом, и Солод, возвращаясь с работы, никогда не мог прилечь, злыми глазами глядел на этот кружевной спальный агрегат. Он было запротестовал — «пусть хозяйка им пользуется», но оказалось, что в боковушку, где Настасья спит с детьми, кровать не войдет и что вообще эта кровать, как и горка, присутствует для красоты.
Абсолютным чужаком в зале был электрошнур, протянутый с улицы к середине потолка. Больше ни в одну комнату эта техника не пошла, да и в залике до появления Солода ею, должно быть, не пользовались.
Сегодня свет мигал, волоски в лампочке то накалялись, то краснели. Солод протер заболевшие глаза и, свернув газету, вышел в кухню.
— Начиталси? — спросила старуха. — Ну садись, чего там пишут?
— Про строительство, — ответил Илья Андреевич.
Руки бабки, такие же чистые, как и ее ситцевый платок на голове, как белая ее кофта, были с огромными, в голубиное яйцо, ревматическими гулями на суставах и выпуклыми, точно шпагат, венами, но игла в пальцах держалась твердо, стежки ложились плотной, ровной строкой.
— Вот и наши, — сказала бабка, — опять из-за этого строительства поскублися. Андриан заявился нонче в обед, поклал вот тут, на стол, заявление Настасье, что уходит с колхоза. Та прочитала, сложила, еще и пальцем провела, чтоб сложилося лучше, да и сунула в печку, в огонь. Характерная, черт! Говорит Андриану: «Охолонешься, тогда станем гутарить».
Властная и даже жестокая старуха была с первого дня расположена к Илье Андреевичу — человеку солидному, начальнику. Она ласково разговаривала с ним, сушила сапоги, отыскала для него в сундуке ложку «фраже», тогда как вся семья ела деревянными.
— Андриан, — с гордостью за сына объясняла она, — изо всех Щепетковых самый скаженный! Глянул — горит заявление, думала-к — вдарит Настасью. Один раз оно и неплохо бы, все ж таки старший брат мужнин…
Бабка Поля протянула Солоду иглу, чтоб вдел нитку, и сообщила:
— А вчера смеха было на базу у Ванцецких!
Она закрутила головой, стала в подробностях излагать, как Ванцецкие вздумали ночью перехитрить инженеров — на карачках (свекруха, невестка и деверь с грыжей) перли на горбу к себе во двор плетень от кумовьев и после гоняли по следу кобеля на веревке, чтоб заличковать снег.
— Вас сегодня и собирают судить это дело, — определила бабка. — Чудаки Ванцецкие, — засмеялась она. — Дворы пишут, чтоб налогу накинуть, а они суют не только свое, а еще и чужое им под карандашик. Ты, милота, молчи: вы все, партейные да главные, в одно. Но и мы тоже-ть мыслим, что к чему. Разве власть допустит порушить наш хутор? — с укоризной в адрес волнующихся дураков усмехнулась бабка. — Наш-то хутор перед революцией заслуженный!
— Да кто же заслуги снимает? — пораженный таким оборотом, воскликнул Солод и начал растолковывать о строящихся гидростанциях, о линиях передач с их вольтажами, трансформаторами, протяженностями.