— Всегда таким манером телится, черт сытый, — бубнила старуха. — Вишь, рог у нее сломанный. Собаку пыранула да в столб. Говорила тебе, — крикнула она невестке, — сбуди на помочь Тимку! Пойду растолкаю.
— Не надо! — злобно отрезала Настасья Семеновна, пригибая Зойкину голову. — Бельмо вам на глазу парень. Всем вам!
Настасьина коса, распущенная на ночь, широко спускалась по спине. Солод никогда не видел свободной эту косу, скрученную днем в узел, и сейчас робко поглядывал на нее, рассыпанную до поясницы.
Когда теленок уже весь целиком шлепнулся в солому, Зойка рванулась к нему и, угрожая людям, шумно вздула ноздри. Настасья Семеновна спиной отгородила Зойку, заворачивая рядниной теленка, обхватывая, чтобы вынести, но Солод поднял и понес сам. Настасья Семеновна отворяла вперед двери, а он тащил по двору, по ступеням и коридору трепыхающийся, странно отдающий живым теплом сверток, осторожно опустил в кухне у печи.
Женщины разматывали ряднину. Солод сел рядом, закурил, рассматривая покрытую испариной черно-пегую телочку. Он не сталкивался раньше с новорожденными телятами и теперь с интересом и каким-то страхом наблюдал существо, которому помог увидеть мир. Должно быть, инстинкт звал телочку под мохнатое материнское брюхо, к сладким соскам, и она шевелила неумелыми ногами: возможно, пыталась идти туда, откуда ее принесли, — в темноту коровника. Ее не пускали. Она тыкалась носом в пол и из-под длинных ресниц косила на лампу черными, будто свежей тушью налитыми зрачками.
— Крестница твоя, — заметила бабка. — Ловко ты ее обихаживал. Ступай спи уж.
Поднимаясь, Солод сказал Настасье Семеновне:
— Знаете, я этого друга (он не хотел называть при бабке Андриана) не возьму. Иначе каждый, кого у вас приструнят, будет у меня спасаться.
Но Щепеткова критически отнеслась к его великодушию. Она усмехнулась.
— А разве те, которых мы отпускаем к вам, перестают быть колхозниками? — спросила она. — Забирайте. Весной он сам вернется к земле.
Илья Андреевич отправился спать. Однако отдых его не состоялся. Всю ночь хозяйки ставили хлебы, выходили к Зойке в сарай, зарывали за домом послед, отгоняя Пальму и щенка, а уже совсем к утру из боковушки донеслись объяснения Щепетковой с Тимуром. Должно быть, Щепеткова решилась наконец потревожить сына. Слышался его молодой, недовольно гудящий басок и тихие слова Настасьи:
— Господи, был бы отец!.. Ведь я же, Тимка, не справлюсь с тобой, в глаза люди смеются… Хоть пожалел бы.
— А я не жалею? — оскорбленно-наступательно спрашивал Тимур, легко покрывал своим ее голос — Ты, мама, привыкла своих колхозниц гонять — и на меня наскакиваешь! Чуть что — сразу не по тебе, сразу накачка… Раз так — могу не мозолить глаза. Пожалуйста!
В боковушке громыхало: Тимка одевался, в сердцах швырял табуреткой.
— Тима…
— Да чего «Тима»? Восемнадцать лет Тима! — долетело до Солода уже из сеней. Через минуту послышалось другое, абсолютно не вязавшееся с твердым обликом председателя колхоза: жалобные, по-бабьи горестные всхлипывания Настасьи.
Глава одиннадцатая
Весело жмет за хутором мороз. До самой души пробирает на займище. Жжется и в перелесках, где цвенькают снегири, синицы, щеглы; яркие, как яйца-крашенки, головами вниз, бегают по стволам верб, энергично долбят звонкую кору. Гуляет мороз и в плавнях, среди протоптанных в камышах коридоров. Будто стрельнет вдруг под ногой стеклянная от холода камышина.
Но особенно студено на открытом, точно степь, Дону. Беззвучно потягивает разгороженный с четырех сторон воздух. Так и резанет по щеке, шилом ударит в нос лютая огненная свежесть…
В небе нет облаков, но и солнце не пробивается, лишь сияет через марево тот край, где солнце, и оттого чисто отблескивают снег, наносы песка поверх снега, полированные площади льда, оголенного ветром.
Тимка, поссорясь с матерью, шел по Дону поставить снасть на стерлядку. Посвистывая, нес он на плече короткий рыбацкий ломик на деревянной ручке; на ломике — круглый прутняковый самолов — ванду; внутри ванды — колышки, каменное грузило, по-хозяйски свернутую восьмеркой бечеву. Довольный всем вокруг, Тимка на полную грудь дышал морозом и был в том чудесном состоянии, когда слышит человек, как сильно шагают его молодые ноги, крепнущие с каждым днем; как широко, в такт ногам, идет на отмахе свободная от поклажи рука, как даже каждый палец в валенке живет прочной, отдельной, своей жизнью, легко и пружинисто несет тело. Тимур не думал о том, что огорчил мать, которую любил, как ни разу всерьез не задумывался о происходящем сейчас в колхозе. Организовав вчера драку с Василием Фрянсковым, он не волновался душой, а больше напускал на себя этакую идейную раздраженность… Надо же в событиях, охвативших хутор, занимать свое место! И, само собой, место не отстающего нытика, а воинственного преобразователя — крутого, а еще лучше — до без удержу скаженного, как и любой в щепетковском роду, известном всей округе. Эту скаженность Тимка ставил себе в большой плюс.