Настасья осмотрела место будущих ферм, прикинула глазом, где рыть силосные траншеи, куда ставить скирды.
— А что намечено во-он там? — показала она на далекое, под краем неба, гладкое, как стол, поле.
— Виноградники.
— Это на ровном-то?..
— На ровном, — подтвердил архитектор. — По последним данным, крутые откосы, южные речные склоны для виноградников совсем не обязательны.
Щепеткова не стала спорить. Она с детства работала на винограде — что ей говорить с человеком, который небось впервые за жизнь прочитал в газете о «последних данных».
Архитектор мужественно стоял, щурил покрасневшие веки и, чтоб согреться, разжимал и сжимал пальцы в карманах пальто.
— Пошли, — предложила Настасья.
Идти назад было труднее: против ветра. Он был еще не очень сильный: видно, собирался разойтись лишь завтра-послезавтра и тогда уж зарядить здесь на неделю-другую, ударить по-настоящему. Даже у Настасьи начинало от ветра, от пустого белого неба давить в ушах, нудно ломить затылок.
— Вы, — сказал архитектор, — разумеется, можете отказаться от этого места. Право переселенцев. Только я бы не рекомендовал. Нас еще в области предупредили — прежде всего предложить этот участок вам, заслуженным перед революцией казакам-хуторянам.
Архитектор замялся и, подбирая слова, спросил:
— Скажите, действительно ваш свекор был вроде бы донским Чапаевым? Необыкновенный народный герой, оратор! Только, мол, к сожалению, о нем не создали художественных книг, не попал он в литературу и потому меньше известен… А?
— Я их не перемеря́ла — Чапаева со свекром, — ответила Настасья и сменила разговор: — Почему вы советуете не отказываться от этого места?
— Перспективное. Здесь вероятны все экономические плюсы, которые дает море.
Архитектор вконец иззяб, но Щепеткова упрямо осматривала каждый квадратный метр участка, и архитектор, должно быть давно забыв, что утром ухаживал за этой женщиной, уныло сопровождал ее. Он шагал рядом, соблюдал требования внимательного отношения к переселенцам. Потом по очереди с ней дотемна ходили гидрогеолог, техник, офицер…
Вечером Настасья Семеновна, прикрыв глаза, лежала на койке в комнате-боковушке. Полчаса назад, по возвращении из степи, она с архитектором вывесила в конторе план нового поселка, чтоб с ним знакомились члены правления, затем приняла инженера Петрова, который уже заканчивал инвентаризацию Кореновского, потом дала на завтра задание бригадирам и сейчас, одетая, лежала на койке поверх одеяла. На столе белело несколько заявлений колхозников, которые Настасья взяла в конторе и еще не читала. Возможно, заявления об уходе из колхоза на стройку… Белело и письмо из соседнего хутора Подгорнова, от председателя колхоза. Подгорнов расположен высоко, выше будущего моря, его не переселяют. Председатель, однополчанин покойного Алексея, боевой его товарищ, писал Настасье, что открылись свищи в раненой ноге, хирурги хотят извлекать осколки, поэтому сам он приехать сейчас не может, а в письме предлагает щепетковцам переселяться к нему в хутор. В Подгорнове лишние земли, все одно кого-нибудь подселят, так уж лучше своих. Настасья Семеновна и без письма весь день прикидывала в уме эту возможность. О переезде в Подгорнов уже давно настойчиво, даже требовательно говорит пол-Кореновского. Не поднять ли в самом деле людей на подгорновские кряжи, чем ехать, как в ссылку, на эту сегодняшнюю пустошь?..
Раиска в кухне, думая, что мать спит, шепталась с бабкой Полей о чем-то очень для Раиски смешном, зажимала себе рот и нос, ежесекундно прыскала. С отъездом Тимура Настасья помягчела к дочери, да и Раиска ластилась теперь, как котенок, перетащила свое школьное хозяйство из кухни в боковушку, устроила учебники с тетрадями и чернильницу здесь, на столе. Это стол Тимура. Первые пять-шесть дней Настасья в неприкосновенности держала на столе каждую вещь сына, надеясь, что парень подурит и вернется. Но когда через неделю пришла открытка: «Работаю на портальном кране, по-комсомольски преобразовываю природу», Настасья поняла, что Тимур уехал всерьез. Она убрала в чемодан Тимкины школьные конспекты и книги, моток рыболовных капроновых лесок, коробку с ружейными пистонами. Однако по-прежнему этот стол принадлежал именно Тимуру!