Протянув руку, Настасья потрагивала в темноте ножки стола, ей казалось, что сын никуда не отлучался, спит сейчас на сундуке, беззвучно дышит в вечерней мирной тишине дома. В сенях грохнуло опрокинутое ведро, покатилось, резко дребезжа дужкой. Квартирант!.. Ни минуты от него, губатого, покоя. Влез, перебаламутил семью и хоть бы постыдился, съезжал бы к черту с хаты! Настасья решительно вышла, столкнулась с ним нос к носу. Наверно, вид у нее был такой, что Солод без обиняков сказал:
— Зря вы, Настасья Семеновна. Единственное верное, что я сделал в вашем доме, так это отправил Тимура. — Помолчав, он добавил: — А ведро, оно порожнее было.
Настасья не ответила, вернулась в боковушку, думая, как вспыхнул, покраснел перед ней квартирант. Еще этого ей не хватало. Ей это как пятая нога собаке!.. Если по совести, она и раньше за ним замечала. Давно надо гнать этого ухажера из дома. Она позвала Раиску. С отъездом брата девочка часто забиралась в материнскую постель, чего раньше Настасья не позволяла. Влезла Раиска и сейчас. Настасья Семеновна не думала больше ни о квартиранте, ни о чем другом, пыталась согреться после целого дня на морозе. Она лежала с дочкой, а все в доме шло своим, давно уже новым ходом. Слышно, бабка Поля окликнула Солода ужинать; он умывался, затем, продув от табака расческу, причесывался; хлебал борщ персональной ложкой «фраже»; и после всего резко щелкал в залике арифмометром, подсчитывал камни со своего карьера… Настасья понимала, что не ухажерство постояльца, не арифмометр, не беспорядки в доме ее томят, а этот неизбежный, как смерть, переезд. Господи, да не будь она, Щепеткова, колхозницей, председателем, а будь в старые времена просто бабой, разве так бы держалась? Восстала бы! С криком, с дрекольем в руках пошла бы за свой хутор, за воздух и небо над ним, за родимые, вспоенные жарким по́том жерделки и вишни у дома!
Раиска умостилась под мышкой у матери, уткнула ей в бок посапывающий мягкий нос. Настасья, чтоб не беспокоить дочку, не шевелилась, прижималась плечом к теплой стене. Только теперь изнутри по-настоящему выходил холод. В ушах шумело от многочасового степного ветра. Перед зажмуренными глазами плыли колышки, охваченные торопливой поземкой, и порой чудилось, что это не та сегодняшняя пустошь, а ласковое кореновское займище, лето…
Душно, липковато в летнем предвечернем воздухе. Люди вернулись с ферм и мастерских, с поля от комбайнов, отобедали, высыпали на займищные огороды. Все, как пшено на столе, на виду, на миру; каждая семья против своей усадьбы. Мужчины спихивают на воду кайки, отправляются по ерикам к сенокосным участкам, к рыбным и рачьим местам, к плесам, где на заходе тянет под выстрел дикая утка. Женщины обрывают с грядок огурцы, набивают ими подоткнутые подолы и, вынося на тропки, ссыпают в кучи, откуда ребятишки волокут ведрами во дворы. Каждая тетка в полную свою радость работает языком. Услыхав на соседней деляне побреханку, мгновенно передает ее, разрисованную, разросшуюся, дальше, и любая новость — какой приезжий командированный лазил до какой бабочки в окно и засыпался, какие «новостя» в райцентре — идет как по телеграфу, в смехе и грохоте дотемна будоражит займище.
А стемна тут гуляют. Какая ж девка вышла замуж без займища?.. Полночи звенят песни, и даже совсем поздно, когда молодежь уже не поет, а шепчется, все еще живет низина. Возвращаются рыбачьи и охотничьи кайки, плывут баркасы, груженные черным в темноте сеном, и мужчины, стоя на кормах, по-соседски перекликаются, пихают шестами в дно, в отдающую теплой, пахучей тиной воду.
Настасья ближе придвигает Раиску, чтобы греться от нее и удобнее думать. «О чем бы сейчас думать? А можно опять о том же, только уже о полдне, когда жарко…»
Небо раскалено, за Доном собираются, всё не соберутся облака. Народ на колхозных работах, займище пусто, только во-он, среди грядок, белея кофтой, согнулась над тяпкой старушонка, да какая-то молодуха — чья именно, Настасья не угадывает — несет на коромысле сапетки помидоров, часто семенит босыми ногами. Обжигаются, пекутся небось ноги-то об горячий песок!..
Песок чистый, пухкий. Вьются над ним чайки, пролетают над бахчами, где, угрузнув полосатыми боками, млеют на солнце арбузы. И Настасья не женщина, а девчонка. Она лежит у края бахчи, утонула в песке локтем, надвинула на глаза косынку.
Не движется стоялый запах лозняка; печной сухостью пахнут чистые, горячие, как в пустыне, пески. А солнце, а синева пропекают косынку насквозь, так жгут, что даже через прикрытые веки видит Настасья всю яркость воздуха, неба, живой листвы на вербовых пружинистых ветках.