Первая стадия в колхозе Щепеткова была пройдена — Настасья Семеновна вчера осмотрела место. Сейчас тянулась вторая стадия — заседание правленцев.
За окнами, в свете фонаря, теснились взбудораженные люди. К внеочередным «заседаньям-совещаньям» они уже привыкли и шумели не из-за вопроса, который решался в конторе, а потому, что у них забирали их солому. Сегодня из степного погорелого колхоза Фрунзе пришли за фуражом одиннадцать бычьих упряжек, остановились возле кореновских скирд — огромных, будто трехэтажные дома, по-хозяйски установленных и вывершенных. Так же как к щепетковцам, приезжали степняки во все переселяемые колхозы. Но эта колхозная взаимопомощь, которая представлялась Сергею Голикову его огромным личным достижением и прежде всего достижением партии, приобрела в глазах переселенцев совершенно другой смысл.
«Снимаемся на голые земли, так вместо того, чтобы сочувствие к нам проявить, помочь в переезде, — нас же за глотку!..»
Настасьина кума Фелицата Рагозина, грозя берданкой покойного мужа, не допустила фрунзенских возчиков к скирдам. Фелицату, как верные адъютанты, сопровождали Нинка Ванцецкая и Марфенька Гуцкова. Опешившие возчики отступили и, подогнав арбы к конторе, ждали, что будет, а Фелицата, закинув берданку за спину, потрясала рядом с ними кулаками, сзывая с улицы людей. Наиболее сознательные были на курсах, руководители — в конторе, и вокруг Фелицаты собирался третий сорт.
— Не отпускать солому!
— С казаков дерут, а хохлам преподносют.
— На новосельях не уродится — хохлы нам не позычат.
Марфенька Гуцкова, всегда незаметная, сейчас размашисто жестикулировала, с яростью сообщала, что на тех пустошах, куда председательница вчера в шикарной машине моталась вроде Черчиллихи, повыжгло этим летом даже курай и верблюжью колючку.
— Дак туда нас и зашлют?
— Нет, спросят!.. Там жарища — гадюки задыхаются. А когда хорошие люди зовут нас в Подгорнов, то наше правление нос воротит.
— Того носа набок можно сбить.
Как в кучу малу, валили всё — Подгорнов, курсы, рубку леса; да еще то, что Щепеткова так же, как солому, начнет небось раздаривать хохлам вырубленные тополя. Какого ей дьявола жалеть колхозное!..
Люба Фрянскова стояла среди всех. Ей было безразлично, глазеют или не глазеют на нее, катившую сегодня возок с пожитками через весь хутор. Она вошла утром в Лизаветину каморку, тихую, как дно пруда. В каморке не было ни детей, ни радио; машины под окнами на крутом спуске улицы не ходили.
Лишь привезя вещи, Люба вспомнила, что хозяйка тетки Лизаветы — бывшая монахиня. Та внимательно посмотрела на Любу и произнесла: «А ты запустовала глазами…» Дверь из Лизаветиной каморки вела в комнаты, там на подоконниках стопами лежали газеты, что выписывала монашка, белели запечатанные пузырьки с порошком пенициллина и шприц, которым хозяйка делала себе уколы, если болела ангиной. Хоть печка из экономии не топилась два дня, было душно, потому что в окнах стаяли плотные двойники, заложенные понизу ватой, в три слоя обклеенные по щелям бумажными полосами. Чайник у тетки Лизаветы хранился в перине, накрытой подушкой, юбкой и шалью, чтоб не остывал.
Люба отказалась есть, выпила кружку чаю из этого чайника и, так как было воскресенье и не надо было в Совет, просидела на стуле весь день. Час назад, когда стемнело и хозяйка, позвав Лизавету помолиться, зажгла лампаду, Люба вырвалась на улицу, пришла сюда.
— В Подгорнов! — требовали вокруг, толкались на стуже под бока. — В Под-го-ор-нав!
Распахнулась контора. Появился Герасим Живов, потный, как умытый. Хлебнул ртом мороза. С пластами махорочного дыма, с духотой вываливались из освещенной двери члены правления.
— Чего решили, президенты хре́новы? — крикнула Фелицата.
— Сама, дура, реши, когда наша любезная председательша жаждает опытов. — Живов остановился, сипло дыша. — Опыты такие: поселить нас на пустошь и наблюдать: сразу мы там передохнем или постепенно.
Живов озирался, его мокрый лоб блестел.
Вышла Щепеткова. В ответ на взлетевшее улюлюканье неторопливо сказала, чтоб не шумели, потому что ничего не слыхать, когда шумят все. По-домашнему оправив волосы у виска и вслед за этим надевая свои небольшие белые варежки, объяснила, что ничего особенного не произошло. Судьбу хутора будут определять сами колхозники на общем собрании. Увидев фрунзенские арбы, окруженные воинственными кореновцами, она подозвала к крыльцу возчиков и, словно не понимая, почему их окружают, спросила, как дорога, как доехали; посоветовала заночевать в правлении, а утром она, Щепеткова, лично отпустит солому. Дарья Черненкова появилась из дверей с Конкиным и Голубевым; зычно бросила колхозникам: