— Чего околачиваться, когда не зовут? В кино бы отправлялись, веселей было б!
— Э, нет, — остановил Конкин. — Зачем, Дарья Тимофеевна, держать от них секреты? Пусть знают, что мы, власть, перегрызлись как собаки. А что мы, которые за освоение пустоши, не уступим! Например, я лично лягу мертвым, а не допущу переезда в Подгорнов.
Толпа недобро замерла, Конкин спрыгнул со ступенек в гущу и — маленький — сразу потонул среди платков, шапок. Люба словно проснулась, подалась вперед: «Еще стукнет кто Конкина…» А он тянул к себе за руку Фелицату, спрашивал: почему бог устроил ей глаза во лбу, а не на затылке? Чтоб идти вперед! Он выдернул из толпы и Нинку Ванцецкую с Марфенькой и, оборачиваясь к Живову, говорил:
— Не тикай, Герасим Савватеич, подожди. Объясни колхозникам, почему ты, член правления, мечтаешь в Подгорнов… Да потому, что у тебя там готовая хата, у твоей помирающей своячины. А где Андриан Щепетков, Фрянсков где? — Конкин крутил головой. — Выходите, докажите, что море, которое подойдет к пустошам, это не самое главное в нашей жизни!
Конкину в ответ орали, что какое будет то море — неизвестно, да и вообще будет ли. Что если ни у кого, кроме Живова, нету хат в Подгорнове, то и на пустошах ни у кого не имеется хоромов. Но Конкин перебивал, доказывал, что еще пять тысяч лет назад умные люди в Египте перегородили Нил, организовали такое хозяйство, такую культуру, что до сих пор мы все это изучаем.
— Пусть на Ниле солнца больше, чем на Дону, — объяснял он, — но у нас же энтузиазм обязан быть!
Заметив Любу, он отозвал ее в сторону, вызвал из толпы Голубова, сказал:
— Вот она, Люба. Отыскалась! Закладывайте пролетку и отправляйтесь действовать. А я докончу здесь и займусь курсантами.
Люба пошла по улице за Голубовым, не зная куда, не понимая, известно ли Конкину и этому Голубову, что стряслось в ее жизни… Видимо, не было известно. Голубов шагал быстро, поторапливал Любу, объяснял, что они поедут сейчас на свиноферму. Это три километра. Там Люба, как секретарь Совета, будет говорить с девушками, работницами фермы, агитировать их за отказ от Подгорнова и переезд на пустошь. Девушки будут в сборе, там как раз кинопередвижка. Голубов поедет дальше, К овцеводам, тоже выступит с речью, вправит овцеводам мозги и обратной дорогой, сегодня же, захватит Любу. Конечно, все это можно бы завтра днем, но завтра и в хуторе не заскучаешь. Завтра исполком, партийное собрание, комсомольское собрание, а послезавтра уже — общеколхозное… Почему надо горячку пороть, срочно говорить со всеми? Да потому, что правление сейчас начисто провалилось. Такое же, если не худшее, может случиться и на собрании всего колхоза: народ не разберется, поддастся демагогам и голоснет с ходу за Подгорнов.
— Только вот, — заводя Любу в свой двор, усмехнулся Голубов, — никакой пролетки у нас нет. Поедем верхом.
Он прошагал в выбеленную, светлую при луне конюшню и, звеня там цепным чембуром и уздечкой, крикнул, чтобы, пока он подседлает, Люба зашла в дом, погрелась бы и познакомилась с женой. Люба отказалась, но на голоса в дверях появилась женщина — не очень молодая, в легкой меховой накидке, наброшенной на плечи. Люба отчего-то смутилась. Она смутилась еще больше, увидев, какая красивая эта женщина, с огромнейшим жгутом черных волос и, точно девочка, тоненькая в поясе.
— Едем на фермы, Катя, — пояснил ей Голубов, выводя из конюшни оседланного жеребца.
— Очень хорошо, — холодно сказала женщина, едва взглянув на Любу.
— Это работник сельсовета, Люба, — сказал Голубов.
— Очень хорошо, — повторила женщина, придерживая у шеи меховую накидку и с равнодушным любопытством наблюдая за мужем.
Голубов охлопал обеспокоенно фыркающую лошадь, подвел ее вплотную к дверям, распорядился, чтобы Люба поднялась на крыльцо и с верхней ступеньки влезла на лошадь.
— Только, — сказал он, — позади седла.
Рослый жеребец со свистом стегал хвостом, поджимал круп, на который Любе надо было громоздиться при этой красивой, должно быть очень противной, бабе. К счастью, Люба была в лыжных шароварах, в которых еще в техникуме всегда ходила в морозы. Решительно уцепясь за седло, она села позади, на круп, и выпрямилась, подавляя страх и смущение. Голубов, тоже, видимо, смущенный, сказал жене, что ночью вернется, поднялся в стремени на одной ноге, перекинул другую перед собой поверх гривы, опустился в седло. Жеребец, обеспокоенный двойным грузом, неуклюже затоптался, вышел, семеня, за калитку, понес боком, удивленно поворачивая назад голову.