Фауст из мира Матерей прямо на сцену приводит не сценическую Елену, а Елену, взятую им из мира Матерей, и эта Елена становится его женой, они рождают Эвфориона-"стремление к высшему". Но персонажи той сцены у Гете не знают, кто это-Елена Прекрасная ли, или кто? Они не могут понять, что для имеющих глаза и слух к мистике это-Елена, а для других-неизвестно кто. Словом, Фауст, непосредственно из мира Матерей приводит в "Балаганчик." Елену, которая и должна поднять эту упавшую в пруд церковь. Прикосновение к непосредственной данности, к целинам, к истокам нашего бытия есть прикосновение к чаяниям жизни, которая дает цветы.
И опять органологически характерно стихотворение Блока этого периода "Моей матери": "Я насадил мой светлый рай... (говорится про сад)... и бережно обходит мать мои сады, мои заветы, и снова кличет-сын мой! где ты? цветов стараясь не измять. Все тихо. Знает ли она, что сердце зреет за оградой? что прежней радости не надо"... (Да, не надо, ибо "прежнее"- нельзя консеровать и жить консервами былого периода; Александр Александрович никогда консерватором не был)-"что преж- ней радости не надо вкусившим райского вина". Это прикосновение к миру Матерей есть таким образом источник какого-то райского чувства, которое и выражается чудесно в стихотворении "Принимаю". "О, весна без конца и без краю, без конца и без краю мечта! Узнаю тебя, жизнь! Принимаю! И приветствую звоном щита!". Первое испытание-побеждено. Имя Елены сейчас же узнается. Это есть имя России.
Блок становится, прикоснувшись к земле, тут впервые нашим национальным поэтом.. Он понял, что мировая София не может быть без оправы человеческой, но он понял еще и то, что эта оправа человечества без народного лика, без народной души, без прикосновения к корням народности, не может дать плодов. Интернационал может быть только со-национал, ко-национал; "интер"-"лежащий между"-может быть иногда и тем мертвецом большим, о котором Гоголь говорит в "Страшной мести": его грызут другие мертвецы. Этот "интернационал" должен войти в душу "национала" для осуществления, для конкретного воплощения человеческих задач.
Это все понял Александр Александрович. Низведение "Прекрасной Дамы" в хаос, в чернозем-продолжается, углубляется и конкретизируется, и в этом нисхождении появляются ноты прекрасного снисхождения, сердечности, расширенного сердца. Можно сказать, что теперь "Прекрасная Дама" существует для Александра Александровича в каждой женской душе; в каждом сознании русском живет она, живет и продолжает жить, и ее имя-Россия, которая и становится женой поэта: "О Русь моя! Жена моя!" Вот кто Прекрасная Елена, которую он вывел из хаоса.
И в это время нам становится понятным интерес Александра Александровича, казавшийся многим немотивированным, к народнической литературе, его даже переоценка слабых писателей (в статьях "Золотого Руна") с точки зрения этого глубокого пафоса к черноземно-русским поэтам. Это время, когда зачинаются в сознании Блока статьи о русской интеллигенции, потому что именно интеллигентское органистическое начало должно соединиться с народом. Но, увы, русская интеллигенция этого как раз и не делает, по его мнению. Не против интеллигенции, а за интеллигенцию говорит он (с девятьсот седьмого, восьмого года) горькие слова о русской интеллигенции, потому что есть интеллигенция и интеллигенция. Интеллигенция должна быть интеллигенцией большого Разума-Манаса, большого "Mens", который только и делает Манас из "Mann", Mensch", который есть всегда Манас, который делает человека "челом века".
Вот таким "челом века" начинает делаться расширенное сознание Александра Александровича, которое расширяется постольку, поскольку оно могло углубиться в глубочайшие сокровеннейшие темы. Продолжение темы "Прекрасной Дамы" -есть органическое развитие всей линии искания, всего духовного максимализма, стремления воплотить в жизнь мечту, показать, что эта мечта не мечта, а наша действительность. Эта тема снисхождения и кротости появляется у Блока:- "Божья Матерь "Утоли мои печали" перед гробом шла, светла, тиха. А за гробом в траурной вуали шла невеста, провожая жениха. Был он только литератор модный, только слов кощунственных творец... Но мертвец-родной душе народной: всякий свято чтит она конец". И далее, про невесту: "словно здесь, где пели и кадили, где и грусть не может быть тиха, убралась она фатой от пыли и ждала Иного Жениха"... И в других стихах, посвященных кому-то, но могущих быть посвященными каждой русской женщине:-"Не подходите к ней с вопросами, вам все равно, а ей-довольно; любовью, грязью иль колесами она раздавлена-все больно". Пока не полюбишь раздавленных во всей конкретной их раздавленности, облепленных грязью, во всей конкретности их грязи, до тех пор всякие превыспренности - ложь. Это и делает Александра Александровича поэтом, вобравшим в себя стихию России.
Луна есть мертвое тело когда-то бывшего солнца: Александр Александрович в своем сознании как бы переносит в страну луны своего старого "мертвеца"-когда-то прекрасное индивидуальное мистическое прозрение, которое во всяком конкретном человеке должно быть; на мистике-не проживешь, но без мистики-ни одного действительно жизненного переживания не проведешь. Вот эта "луна", второе я, живет и продолжает по законам смерти естественный внутренний путь; та оболочка,-которою когда-то обволакивалась Прекрасная Дама, ставшая Незнакомкой, Проституткой,-с одной стороны скрывает всякую русскую женщину, а с другой стороны становится очень страшным лицом, лицом противообраза Прекрасной Дамы (образ равен противообразу, о котором Александр Александрович говорит:-"Есть в напевах твоих сокровенных роковая о гибели весть, есть проклятье заветов священных, поругание счастия есть!.." А затем:-"И коварнее северной ночи, и хмельней золотого Аи, и любови цыганской короче были страшные ласки твои",-страшные потому, что видеть это разложение прежнего образа значит отразиться в противообразе. Это опять событие внутренней жизни, совершенно закономерное; и поэт-обречен; чему?-"Я обречен в далеком мраке спальной, где спит она и дышит горячо, склонясь над ней влюбленно и печально, вонзить свой перстень в белое плечо". А она отвечает тем, что заставляет его воскликнуть:-"Так вонзай же, мой ангел вчерашний, в сердце острый французский каблук!"