лишь забота затуманит твои прекрасные черты"... А что забота-есть, что можно сгинуть, что надвигается опасность для самой внутренней души России-это поэт знал. И тут звучит великолепным синтезом изумительное творение Александра Александровича, которое перекликается и подает руку через несколько лет "Скифам"-"Куликово поле". Александр Александрович был национален, когда переживал период "зорь" в девятисотых годах; так же был он национален, когда остро переживал девятьсот седьмой год, год реакции; и так же он был национален в девятьсот восьмом году, когда он уже знал и сказал нам ясно о событиях четырнадцатого года и дальнейших годов... "Река раскинулась. Течет, грустит лениво и моет берега. Над скудной глиной желтого обрыва в степи грустят стога. О, Русь моя! Жена моя! До боли нам ясен долгий путь! Наш путь-стрелой татарской древней воли пронзил нам грудь. Наш путь-степной, наш путь-в тоске безбрежной, в твоей тоске, о Русь! и даже мглы-ночной и зарубежной-я не боюсь. Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами степную даль. В степном дыму блеснет святое знамя и ханской сабли сталь... И вечный бой! покой нам только снится сквозь кровь и пыль. Летит, летит степная кобылица и мнет ковыль... И нет конца! мелькают версты, кручи... Останови! Идут, идут испуганные тучи, закат в крови! Закат в крови! из сердца кровь струится! плачь, сердце, плачь... Покоя нет! Степная кобылица несется вскачь!". Россия несется навстречу к своим страшным годам, и как не вспомнить дальнейшее:-"к земле склонившись головою, говорит мне друг:-Остри свои меч, чтоб не даром биться с татарвою, за святое дело мертвым лечь!". Что же происходит? Александр Александрович, переживший эпоху "Прекрасной Дамы", опять имеет видение: все Та же,- "и с туманом над Непрядвой спящей, прямо на меня Ты сошла в одежде, свет струящей, не спугнув коня. Серебром волны блеснула другу на стальном мече, освежила пыльную кольчугу на моем плече. И когда, на утро, тучей черной двинулась орда, был в щите Твой лик нерукотворный светел навсегда". И тут же - переход: - "Опять с вековою тоскою пригнулись к земле ковыли, опять за туманной рекою Ты кличешь меня издали"... И в последнем отрывке этих стихов - эпиграф из Соловьева:-"И мглою бед неотразимых грядущий день заволокло": - "Опять над полем Куликовым взошла и расточилась мгла, и, словно облаком суровым, грядущий день заволокла". Вспомните девятьсот восьмой, девятьсот девятый год-когда "за тишиною непробудной" отплясывали канкан и танго когда существовало растленное общество эпохи реакции - и в эту эпоху он пел: - "За тишиною непробудной, за разливающейся мглой не слышно грома битвы чудной, не видно молньи боевой... Но узнаю тебя, начало высоких и мятежных дней! Не может сердце жить покоем, не даром тучи собрались. Доспех тяжел, как перед боем. Теперь твой час настал.- Молись!" Твой час настал,-настал час России; индивидуальных переживаний образа больше нет, есть образ коллективный- душа народа. И с этого времени мы уже не имеем индивидуально субъективного Александра Александровича, - перед нами поэт Русский, с большой буквы. Так следует подходить ко всем этим прекрасным образам Блока, от Прекрасной Дамы и до России. Третьим испытанием является встреча с Драконом. Уже не Лев, а Дракон. Кто переживет это испытание, тот должен стать Георгием Победоносном и убить этого Дракона или быть им убитым. Это вполне конкретно и реально выражено в поэзии Блока. Чувство опасности возникает. Входит великолепный сэр и говорит:-"Пора смириться, сэр!". Александр Александрович субъективно чувствует ноты, о которых нам так несравненно рассказал Стриндберг в "Инферно", "Шхерах" и других произведениях. -"Есть игра: осторожно войти, чтобы вниманье людей усыпить; и глазами добычу найти; и за ней незаметно следить. Как бы ни был нечуток и груб человек, за которым следят,-он почувствует пристальный взгляд хоть в углах еле дрогнувших губ. Ты и сам иногда не поймешь, отчего так бывает порой, что собою ты к людям придешь, а уйдешь от людей'-не собой". Вот это чувство "глаза индивидуального" есть не что иное, как чувство глаза того единственного образа, того нерукотворного образа, который в сердце Александра Aлeкcaндpoвичa, как вы знаете, отныне отпечатан: России. К этому сводится дальнейшая идеология России;-Россия есть первая целина, она не Восток и не Запад, она-не варвары и не эллины. Шрадер в своих работах доказывает, что первейшее праарийское племя было расселено на юге России и что уже потом две ветки индо-арийского племени расселились - на Запад и на Восток. По теории Шрадера оказывается, что была исконная раса и что стволом, не стволом даже, а между-двух-ствольным маленьким завитком были Скифы, т.-е. те первичные обитатели, которые в себе сохранили что-то от исконного, исконно арийского; и несомненно, - я уже говорю теперь символически, - есть какой-то образ Скифианина, который встречается у нас, у современных искателей; это был "скифийский посвященный", это был духовный Скиф. Но начало будет всегда концом. Россия искони была не Востоком, не Западом, она должна стать не Востоком, не Западом, в ней встреча Востока и Запада, в ней есть, в ее личных судьбах, символ судеб всего человечества. Вот эта всечеловечность и человечность, вот эта идеология-делает Александра Александровича во-первых Скифом, во всех смыслах слова, как максималиста, как того; кто доводит свой ход мысли-не в абстрактных схемах, но в жизненных переживаниях-до конца. Это особенно его связует с судьбами русского народа, с судьбами народа, призванного примирить Восток и Запад, создать условия действительного братства народов. И когда разразилась мировая война, то Блок был один из немногих поэтов, воздержавшихся от всяких националистических стихотворений. Но какою же любовью к России, каким же вызовом, "какому хочешь чародею"-является этот звук "Скифов", написанных Блоком, вы помните, в каких условиях русской действительности:-когда русской армии уже не существовало, Брестский мир еще не был подписан, и все себя спрашивали-что же за положение создается? Александр Александрович именно в этом катастрофическом положении увидел начало первого конкретного шага, который так и не осуществился за Брестским миром: - не могли, не решились этого конкретного шага максимализма революционного провести до конца... Александр Александрович является в "Скифах" своим лицом выразителем действительно народной души: "Мильоны- вас. Нас тьмы, и тьмы, и тьмы. Попробуйте, сразитесь с нами! Да, скифы-мы; да, азиаты-мы, с раскосыми и жадными очами. Вот срок настал" (тот срок, о котором он говорил за восемь почти лет до этого:-"твой час настал") - "вот срок настал. Крылами бьет беда, и каждый день обиды множит, и день придет - не станет и следа от ваших Пестумов, быть может! О, старый мир! пока ты не погиб, пока томишься мукой сладкой, остановись, премудрый, как Эдип, пред Сфинксом с древнею загадкой!"... (В одной этой фразе:-"Сфинкс с древнею загадкой"-опять-таки целое философское откровение, целые теории коренятся). "Россия - Сфинкс. Ликуя и скорбя, и обливаясь черной кровью, она глядит, глядит, глядит в тебя" (в Запад) "и с ненавистью и с любовью!... Да, так любить, как любит наша кровь, никто из вас давно не любит. Забыли вы, что в мире есть любовь, которая и жжет, и губит!". Дальше говорится о том, как мы любим все-"и сумрачный германский гений", и старую Галлию, и "лимонных рощ аромат", и "венецьянские прохлады"-да, мы берем это в себя, но не как синкретизм; мы, как долженствующие соединить Восток и Запад, мы, скифы, должны бережно вобрать в себя это все и положить не в мертвый музей, а в живой музей нашего сердца, нашего русского сознания. - "Придите к нам! От ужасов войны придите в мирные объятья! Пока не поздно-старый меч в ножны, товарищи! Мы станем-братья!". Да - братья, братья; "товарищи" - это только начало... Але-ксандр Александрович теперь уже знает, что политическая революция,-"граждане"-сон пустой, она взывает к социальной; и социальная революция ("товарищи"!) - сон пустой, она взывает к духовной, к революции сознания. Если мы не исправим наших индивидуальных путей, если мы, реформируя экономику, не станем каждый "стезею"-какая же чертовская гримаса получается из всего этого! "Товарищи! мы станем-братья!". Стали ли мы братья?- вот вопрос, который поднимает сознание Александра Александровича,-стали ли мы братья? Ведь это вопрос о том, быть или не быть,-стали ли мы братья? "А если нет-нам нечего терять, и нам доступно вероломство! Века, века-вас будет проклинать больное позднее потомство! Идите все, идите на Урал! Мы очищаем место бою" (-наш "бой"-не "Маркизова лужа" заговоров, даже война была "Маркизовой лужей" для подлинного максималиста)-"мы очищаем место бою" (-какому же бою?) "стальных машин, где дышит интеграл" (-механика) "с монгольской дикою ордою",-с волной еврейских погромов и других прелестей Востока, не вобравшего из всех трех революций-революции сознания. Да, стальной интеграл натыкается на Восток, и в этом "интеграле"- и Ллойд Джордж, и "сэр", и те однобокие, материалистические, только материалистические, механические мировоззрения, которые вопреки всему конкретному продвигают свои контр-революционные идеологии под флагом изжитого материализма. И на этом идеологи контр-революции пытаются создать тот братский коллектив, который Александр Александрович всю жизнь искал на всех путях! Все его искания, весь его максимализм был-воплощение, воплощение и воплощение: дово-плотить до братства; потому что "товарищ"-это еще недово-площенный "брат"; "товарищ"-это еще официальное имя; пока "товарищ" не станет "братом"-не будет в "товарище" товарища. Так вот, если этого не будет, если "стальной интеграл" и Восток не сольются в Восток и Запад, если Россия не будет тем, чем она может быть и должна быть, если какой-то враг символический ее погубит,-третье испытание Дракона, и государственный Левиафан, безжалостный, стальной, съедающий, - что же будет тогда? Тогда-"мы очищаем место бою!.. Но сами мы-отныне вам не щит, отныне в бой не вступим сами! Мы поглядим, как смертный бой кипит, своими узкими глазами. Не сдвинемся, когда свирепый Гунн в карманах трупов будет шарить, жечь города, и в церковь гнать табун, и мясо белых братьев жарить!". В тысяча девятьсот восемнадцатом году, когда писались эти строки, Александр Александрович был в том же настроении, в каком он не раз в жизни бывал, начиная с ранних эпох стихов-"Будут страшны, будут несказанны неземные маски лиц",.-А теперь-"в последний раз опомнись, старый мир!" Вот в каком настроении создаются "Двенадцать", которые выходят в это же время. Здесь та же линия. "Логос" Владимира Соловьева вошел в рыцаря, и не в рыцаря, а просто в Пьеро, а Пьеро стал-"только литератор модный, только слов кощунственных творец", и в нем-русский интеллигент; и дальше этот интеллигент стал босяком-"молчите, проклятые книги, я вас не писал никогда!"-и наконец этот босяк стал Петькой из "Двенадцати". А "Прекрасная Дама" была "Незнакомкой", "Проституткой", и даже проституткой низшего разряда, "Катькой". И вот в Катьке и Петьке "Двенадцати", в том звуке крушения старого мира, который Александр Александрович услышал со всей своей максималистической реалистичностью, должно было быть начало восстания, начало светлого воскресения, Христа и Софии, России будущей:-впереди-"в светлом венчике из роз, впереди-Исус Христос". Да не так же это надо понимать, что идут двенадцать, маршируют, позади жалкий пес, а впереди марширует Иисус Христос,-это было бы действительно идиотическое понимание. "Впереди Исус Христос"-что это?-Через все, через углубление революций до революции жизни, сознания, плоти и кости, до изменения наших чувств, наших мыслей, до изменения нас в любви и братстве, вот это "все" идет к тому, что "впереди",-вот к какому "впереди" это идет. Я, товарищи, извиняюсь, что так много отнял у вас времени, но вы видите-даже краткий пробег по основным символам поэзии Блока, лишь краткое перечисление этих символов показало нам глубокую органологическую связь всего его творчества от "Прекрасной Дамы" до "Двенадцати". И вот, что же есть "Двенадцать"?-"Двенадцать"-не "стальной интеграл" и не Восток, не то и не другое, а нечто третье, соединяющее и то и другое, нечто совсем новое. Можно ли Александра Александровича как поэта разрывать, можно ли его брать с эстетической точки зрения? Я знаю, что я бы, например, мог написать о словесных инструментовках и ритме поэзии Блока-целые тома, но было бы пошло и стыдно, если бы на эту тему я заговорил сегодня, здесь, где мы вспоминаем его. Можно ли причислить Александра Александровича к тем или другим партийным влияниям? С Гете ведь всячески поступали. Но послушаем, что Александр Александрович говорил сам об этом своем периоде,-он сам, Блок "Двенадцати", какое понимание политическое придавал "Двенадцати" он. Вот заметка Александра Александровича о "Двенадцати", написанная им 1-го апреля 1920 года, которая нашлась после его кончины. Вольная Философская Ассоциация поручила мне,-по моей просьбе,-дать мне возможность обнародовать ее вслух. Вот она. "С начала 1918-го года приблизительно до конца октябрьской революции (три-семь месяцев?) существовала в Петербурге и Москве свобода печати; т.-е., кроме правительственных агитационных листков, были газеты разных направлений и доживали свой век некоторые журналы (не из-за отсутствия мыслей, а из разрушения типографского дела, бумажного дела и т. д.); кроме того, в культурной жизни, в общем, уже тогда заметно убывавшей, было одно особое явление: одна из политических партий, пользовавшаяся во время революции поддержкой правительства, уделила место и культуре: сравнительно много места в большой газете, и почти целиком - ежемесячный журнал. Газета выходила месяцев шесть (кроме предшествующего года); журнал на втором номере был придержан, и потом-воспрещен. Небольшая группа писателей, участвовавшая в этой газете и в этом журнале, была настроена революционно, что и было причиной терпимости правительства (пока оно относилось терпимо к революции). Большинство других органов печати относилось к этой группе враждебно, почитая ее даже собранием прихвостней правительства. Сам я участвовал в этой группе, и травля, которую поднимали против нее, мне очень памятна. Было очень мелкое и гнусное, но было и острое. Иных из тогдашних врагов уже нет на свете, иные-вне пределов бывшей (и будущей) России; со многими я помирился даже лично; только один до сих пор не подает мне руки. Недавно я говорил одному из тогдашних врагов, едва ли и теперь простившему мне мою деятельность того времени, что я, хотя и не мог бы написать теперь того, что писал тогда, не отрекаюсь ни в чем от писаний того года. Он отвечал мне, что не мог тогда сочувствовать движению, ибо с самого начала видел, во что оно выльется; меня же понимает постольку, поскольку знает, что я более "отдаюсь" стихии, чем он. Это совершенно верно: в январе 1918-ro года я в последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе девятьсот седьмого или в марте девятьсот четырнадцатого. Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было писано в согласии со стихией "..... (с тем звуком органическим, которого он был выразителем всю жизнь)..." например, во время и после окончания "Двенадцати" я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг-шум слитный (вероятно шум от крушения старого мира). Поэтому, те, кто видит в "Двенадцати" политические стихи, или очень слепы к искусст