В сущности, для того чтобы уяснить, чего лишились носители русской культуры (и среди них — многие из нас, евреев и израильских граждан), достаточно заглянуть в любой приличный иностранный книжный магазин — допустим, англоязычный. Беглый проход вдоль стеллажей наводит на грустные размышления. Я имею в виду даже не то, что солидная армия умственных лидеров нашего века бодро продефилировала мимо русского языка и только в последние два-три года отдельные ее представители зазвучали на этом экзотическом наречии. Это еще полбеды. Приятно, конечно, получить 20-томного переводного Юнга, но не так уж необходимо, потому что поезд давно ушел, успев с тех пор несколько раз поменять направленье пути. Неизмеримо хуже то, повторяю еще раз, что русская культура вновь стала провинциальной, что в ней отсутствуют даже не имена, а важнейшие концептуальные языки, сферы и отсеки, целые самостоятельные методы выражения и структурирования определенного содержания — преимущественно философского, политико-социологического и психологического плана. В русском искусстве, где тоже немало провинциального, дело обстоит не в пример благополучнее: в рамках авангарда и постмодерна 60–80-х годов — советского и перекочевавшего за границу — появились тексты мирового класса и, что самое главное, были разработаны оригинальные творческие стратегии и эвристические модели. К тому же «провинциализм» в искусстве, если он хорошо продуман, может быть обаятелен и плодотворен — в отличие от провинциализма философской и политической культуры, где «национальная таблица умножения» (Чехов) добрых чувств к себе не вызывает.
Чистые страницы словарей. Отсутствуют те самые языки и методы обращения с духовным материалом, которые на Западе давно вошли в плоть и кровь умственной жизни, растворились в ее воздухе и составе, так что среднеинтеллигентному евроамериканцу не обязательно вчитываться в классические тексты психоанализа, дабы суметь объясниться на этом жаргоне (например, грамотно и толково рассказать врачу о своих психологических проблемах) и кое-что понять, когда на нем говорят другие люди, — пусть даже общий уровень их разговора превосходит пределы его разумения. Такого рода пустоты, в том числе лакуны политического или правового сознания и словаря, не заполнишь переводами возвращенных в обиход авторов и сочинений; здесь требуется воссоздание некоторых основополагающих теоретических и социальных практик — в том случае, если современная русская культура действительно хочет быть современной, то есть не изолированной, не огражденной (при сохранении унаследованного облика и набора традиционных характеристик).
Незнание (в бытовых, что называется, пределах, в рамках здравого смысла) современных международных концептуальных языков, в особенности тех из них, что связаны с выражением психологического и социального содержания, весьма осложняет жизнь среднего русского человека за границей. Например, когда он еврей, переселившийся на свою прародину, в Израиль. По крайней мере, о себе я это могу сказать определенно. Такому человеку бывает трудно помыслить свой опыт «в терминах», соответствующих этому опыту, который только на первый взгляд кажется необычным, уникально-катастрофическим. Тогда как на самом деле подобного рода опыт типичен для XX века, а следовательно, известны способы психотерапевтического купирования почти неизбежно возникающей боли. Не научившись внутренне преодолевать свою естественную эмигрантскую невротичность, этот человек нередко компенсирует ее, вступая в абсолютно бессмысленные споры о сравнительных достоинствах и недостатках «двух культур» (какой смысл он при этом вкладывает в слово «культура», чаще всего остается неясным) — той, в которой он вырос, и той, что его встретила на новом месте жительства. Болезненная напряженность, с которой еще недавно велись эти антикоммуникативные диалоги, в равной мере характеризует как психологическое состояние говорящих, так и пустотное строение больших отсеков культуры, каковую спорщики взялись защищать. Эту культуру — безусловно, интересную и значительную, как всякий самозаконный исторический феномен — можно с полным на то основанием назвать советской — в ценностном, а не оценочном значении слова.
Автор не призывает к низкопоклонству перед Западом. Автор не враг себе. В нем сидит генетический ужас быть вовлеченным в собеседование на эту скользкую тему. Все цивилизации равны перед Богом, сказал бы он, немного переиначив знаменитую максиму Леопольда фон Ранке, хотя несомненное эмоциональное предпочтение отдано в этих заметках открытому типу жизнеустройства. К тому же Запад не является чем-то единым. Напротив, он разнороден и конфликтен. Да и что считать Западом, если он простирается от Ближнего Востока до Дальнего, включая в себя Израиль и все более активно соучаствующую в западных судьбах Японию, склонную, в лице некоторых своих идеологов, считать себя скорее Дальним Западом, нежели Дальним Востоком? Однако в известном и, пожалуй, определяющем отношении Запад един, ибо он, как мы знаем, обладает ухоженными полями сообщающегося, взаимопереводимого смысла. Это и есть Общий рынок — рынок товаров, услуг, ценностей, идей. Задиристый американист Г. Носков, очень к месту напомнив мысль Гёте о неминуемом образовании в ближайшем будущем мировой литературы (которую поэт связывает с «увеличивающейся быстротой средств передвижения», то есть с развитием коммуникационных систем), пару лет назад удачно рассуждал об этих предметах: «Открывая самые различные журналы разнообразных государств, мы видим сегодня рекламу одних и тех же товаров, причем даваемую без малейших изменений, будь то реклама французских духов Кристиан Диор или новой марки BMW — речь может идти лишь о вариантности языка рекламных текстов, сообщающих одно и то же… После очередного вручения „Оскаров“ мы можем обнаружить сходные материалы о награжденных как во французском „Пари-матч“, так и в испанском „Эль паис“, как в итальянском „Экспрессо“, так и в германском „Шпигеле“. Европейский контекст порой становится унифицирующим: перечисленные… журналы действуют практически синхронно и имеют чрезвычайно похожее полиграфическое исполнение».