Так совсем неприметная на вид девчонка стала контролировать движение полков и дивизий немецкой армии.
Глава девятая
СТО ВОСЕМЬДЕСЯТ ТЫСЯЧ КИЛОГРАММОВ ДИНАМИТА
Удивительна Потемкинская лестница! Когда подымаешься по ее широким каменным ступеням, кажется, что она устремлена прямо в небо. И от этого чувства нельзя отделаться, сколько бы раз ты по ней ни поднимался. И еще она напоминает о детстве и о первом свидании. А когда ты стоишь на верхней площадке, чувствуя на себе внимательный взгляд бронзового Дюка, сжимающего свиток плана Одессы, и перед тобой морская даль в сиреневой дымке, — тогда приходят думы…
Город сильнее войны и несчастий. Усталый, с нахмуренными, потемневшими фасадами домов, он расправляет морщины под весенним солнцем. Всякий раз, когда Лена возвращается из порта, она медленно идет по шумной Дерибасовской.
Еще недавно казалось: Дерибасовская забыла о войне. Да и называлась она улицей Антонеску! Женщины в ярких шелках, с длинными, завитыми трубками волосами обходили магазины, а за ними тащились денщики с корзинами, куда складывались покупки. Сегодня эти женщины, растеряв надменность, сами таскают свои чемоданы в порту по трапам кораблей. Сколько раз за последние десятилетия над Одессой нависало слово: «Эвакуация»!.. И опять оно мечется по улицам. На ящиках и связках дел, сваленных в кузов грузовика, сидит немолодой человек в сером котелке; в своем жалком положении он изо всех сил старается сохранить респектабельность. Да ведь это ее старый знакомый, губернаторский чиновник. Два офицера в форме цвета хаки и в фуражках с очень широкой тульей, придающих им опереточно-горделивый вид, неистово стучатся в закрытые двери ресторана «Черная кошка». Швейцар с обмякшей бородой, приоткрыв дверь, кричит:
— Господа! Ресторан закрыт!.. Эвакуация!..
Дойдя до конца Дерибасовской, Лена остановилась. На круглой тумбе, рядом с порванной афишей, извещавшей, что в Театре Василия Вронского состоится премьера — бенефис артиста Николая Сергеевича Фалеева, комедия-фарс «Ни минуты спокойствия», косо наклеена напечатанная на грубой оберточной бумаге военная сводка немецкого командования, извещающая о новых победах. Но никто не останавливается! Пожар в нефтегавани, полыхавший всю ночь, взрывы цистерн с бензином, напоминавшие артиллерийскую канонаду, не давали городу уснуть.
И все же Одесса оставалась прекрасной. Платаны с черными узловатыми ветвями, казалось, широко раскинули руки и глубоко вдыхают теплый морской ветер. Скоро на город обрушится первый весенний дождь. И тогда уже совсем близко лето…
Лена вернулась домой как раз вовремя. Надя уже тщательно заперла дверь и молча принялась за работу.
Отойдя к окну, Лена выглянула на улицу; все спокойно — и, присев на подоконник рядом с фикусом, стала терпеливо ждать.
Когда Надя занята делом, ее лучше не тронь — взорвется, как петарда. У нее черные волосы, круглое лицо, и глаза выпуклые, дерзкие. В споре она постоянно берет верх, и не потому, что всегда бывает права, а просто умеет так ответить, что хоть убегай. И все же Лена, при всей своей хрупкости, умеет настоять на своем, когда Надю особенно заносит.
— Ну, что там? — нетерпеливо спросила Лена. — Что происходит?
— Иди, послушай!..
Ее сразу оглушила бешеная истерия войны, и тишина комнаты мгновенно потеряла свое очарование. На всех мыслимых регистрах, начиная от пронзительно тонкого, свистят, стучат, гудят морзянки, слышны голоса — на мгновение возник звук скрипки, и тут же на него, как на чужака, яростно набросились свисты и хрипы. Удивительно, как во всем этом хаосе Надя умудряется разыскать штабную рацию.
— Появились три новых немецких рации! — сказала Надя.
Лена сняла наушники и снова отошла к окну.
— Как по-твоему, далеко от города?
— Нет, где-то совсем близко!.. Это для нас счастье, Ленка!
— Почему?
— Да потому, что в городе часто меняются рации. Пеленгаторы не успевают следить за всеми. Будь одни и те же, нас давно бы засекли.
Ткачевич! — вдруг воскликнула Лена. — Переходит улицу! Торопится!..
Через минуту обросший светлой щетиной Ткачевич вошел в комнату, устало опустился на стул.
— В этом доме стакан воды получить можно?
Пока он пил большими, жадными глотками, Лена, рассматривала его лицо. Да, за эти дни ему сильно досталось, он осунулся, щеки ввалились, глаза щурились, как у человека, который изо всех сил борется с одолевающим его сном.
— Где Миша? — вдруг спросил Ткачевич. — Ищу с самого утра…