Присутствие большого количества выходцев из бывшего СССР поначалу удивило организаторов, не знакомых с советской традицией отмечать 9 мая:
«Сразу стало приходить много народу, даже посреди недели, что нас всегда удивляло: не только в субботу-воскресенье. Кто приходил? Многие из антифа-сообщества, но сразу и много людей из Советского Союза».
Прояснению этой традиции способствовала знакомая сотрудница одной мигрантской организации, а также пожилые члены Объединения — немцы, служившие в рядах Красной армии или имевшие иной опыт жизни в СССР. К выступлению со сцены помимо левых (а впоследствии и русско-фольклорных) музыкальных коллективов стали приглашать и очевидцев военного времени — уцелевших узников концлагерей, ветеранов Красной армии или Войска Польского. Со временем организаторы начали рассылать приглашения мигрантским ассоциациям и дипломатам постсоветских стран. В своих рекламных материалах они все больше стали подчеркивать вклад Советского Союза в освобождение Германии и использовать советскую символику — от танков до «Рабочего и колхозницы» (при этом, по западногерманской традиции и в отличие от советской и ГДРовской, вычленяются самые разные группы жертв нацистского режима, в том числе гомосексуалы, а также цыгане — синти и рома[118]). Однако несмотря на физическое присутствие множества русскоязычных посетителей на «празднике-2», разрыв между ними и организаторами продолжает ощущаться, что видно не только по корявым русским переводам текстов информационных брошюр к мероприятию. Показательно, что праздник не привел к пополнению устраивающих его антифа-групп:
МГ: А существуют пересечения? Есть люди с российским или советским бэкграундом, которые уже участвуют в деятельности Объединения или других антифа-групп?
МТ: Фактически нет. Нам бы этого хотелось, но пока такого нет.
МГ: А через праздник тоже никто не приходит?
МТ: Нет. <…> Иногда люди говорят: «Присылайте нам иногда что-нибудь, что у вас есть». Это бывает. Но вообще это по-прежнему достаточно разные миры, которые ведь так редко пересекаются.
Более того, хотя организатор подчеркивает, что, по его впечатлениям, для участников из бывшего СССР значение праздника не сводится к «ностальгическому, националистическому», выступления антифа против расизма, ксенофобии, сексизма и гомофобии не всегда встречают понимание.
Да, это все бывает. <…> Иногда даже приходилось прогонять людей со сцены за откровенные высказывания или поведение. Выпивших мужчин, которые приставали к женщинам или ругали геев. Среди них всегда были сильно пьяные, способные хорошенько дать по зубам. Для нас это было нелегко, но пока мы справлялись. <…> Мы каждый раз спорим, как с этим быть. <…> Чаще всего атмосфера такая, что удается все спустить на тормозах. Это одиночки, обычно мужчины, лет от 20 до 35. <…> Чаще всего все разрешается — приходит его подруга или наши люди, немножко говорящие по-русски, и говорят, как же так, 9 мая все-таки, нельзя так себя вести. <…> Конечно, у нас довольно высокий порог вмешательства, и иногда, конечно, мы рады, что не все понимаем. <…> Как-то мы даже сделали вывески на немецком и русском. <…> Что мы в прошлом году написали? Что нам не очень нравятся женоненавистнические, гомофобные и прочие выпады. <…> Но я считаю, если мы будем [соблюдать] чистоту учения молодых леворадикальных антифа-групп, то все равно никто приходить не будет. <…> Выбивать нацистов было бы намного проще, пьяные посетители для нас — более серьезная проблема. <…> На таком празднике легко разъяснить, что неонацисты хотят помешать, потому против них можно принять серьезные меры. А тут ты кого-то выкинешь, а потом прибегут все его друзья и знакомые и скажут: как вы можете нас выкидывать 9 мая, гребаные немцы! Но тогда к ним подошла Людмила и сказала: «Ты что, мужик, хочешь меня обидеть? Веди себя прилично, я не немка». Ну это она так передала. Я предполагаю, она выразилась покрепче, но мне она не перевела.
В этом рассказе проступает напряжение между двумя значениями 8/9 мая. С одной стороны — символ антифашистской борьбы, сохранивший актуальность уже как борьба против расизма, ксенофобии, гомофобии, за права беженцев и т. п. С другой — национальный советский-российский-русский праздник, вполне совместимый с подчеркнуто маскулинным поведением и любыми формами дискриминации. Вместе с тем здесь звучит и поиск компромисса, не менее характерный для берлинского 9 мая и, в частности, для «праздника-2». В данном случае речь идет не просто о терпимости, структурно обусловленной позицией немцев-организаторов как признавших историческую вину наследников диктатуры. Говоря языком прагматической социологии, 9 мая становится «общим местом»[18]: праздник позволяет хотя бы временно считать других людей «своими» не на основании разделяемых политических убеждений, культурной или социальной близости, а в силу интенсивной привязанности к месту (месту памяти и физическому месту празднования), пусть даже причины этой привязанности и извлекаемые из нее политические выводы сильно разнятся. Нахождение в общем пространстве позволяет хотя бы точечно и временно вербализировать связанные с этим общим местом эмоции и представления. Это хорошо показывает опыт общения с делегацией польских ветеранов, выступавших по приглашению организаторов на серии мероприятий в 2012 г., в том числе «празднике-2» 9 мая: