- Любопытно, правда, - начал он, чертя узоры на клетчатой скатерти, как можно безошибочно угадать воспитанника университета! И Филип Ламберт оттуда. После Харроу, - он метнул быстрый взгляд на Стефена, - я тоже должен был пойти в Кембридж... если бы не бросил все ради искусства.
И он с обезоруживающей улыбкой поведал Стефену, что отец его был крупным чайным плантатором на Цейлоне, а мать, овдовев, вернулась на родину и поселилась в Хайгете, в большом особняке с множеством слуг. Она, конечно, очень балует его и не ограничивает в деньгах. Он уже полтора года живет к Париже.
- Тут необычайно весело, - в заключение заявил он. - Я непременно должен показать вам все здешние достопримечательности.
- А что вы думаете о Дюпре? - спросил Стефен.
- Он самый здравомыслящий из всех парижских учителей. Вы знаете, он награжден орденом Почетного легиона.
Стефена это слегка покоробило, но он промолчал. Честер озадачивал его, как мог бы озадачить впервые увиденный рисунок, хотя и приятный, но слишком замысловатый на его вкус.
Они покончили с кофе. Посетители вокруг стали расходиться.
- Ваш друг Ламберт, видимо, не собирается сегодня быть здесь, - наконец заметил Стефен, прерывая молчание.
Честер рассмеялся.
- Филип - великий бродяга. Никто не может сказать, когда он появится... и с какой хорошенькой бабенкой.
- Он тоже занимается у Дюпре?
- Он работает дома... то есть если работает. У него, видите ли, имеется свой капиталец, и он исколесил всю Европу, учился в Риме и в Вене. А сейчас он с женой снимает небольшую квартирку близ эспланады Инвалидов. М-да... - Честер кивнул. - Должен сказать вам, Десмонд, миссис Ламберт пикантная штучка. Но, конечно, стопроцентная леди.
Эта фраза опять резанула слух Стефена, и он искоса взглянул на своего собеседника, удивляясь, как тот может говорить так о знакомой даме. Но, прежде чем он успел ответить себе на этот вопрос, Гарри Честер вдруг выпрямился.
- Вот и Филип идет.
Проследив за взглядом Честера, Стефен увидел стройного, подчеркнуто элегантного мужчину лет тридцати, в коротком коричневом пиджаке, открывавшем манишку, на которой красовался пышный галстук. Его бледное лицо с темными кругами под глазами выглядело томно-усталым. Блестящие черные волосы были разделены аккуратным пробором посредине, но с одной стороны от них отделялся маленький локон, ниспадавший на белый лоб. От его манер - вообще от всего его облика - веяло жеманной леностью, скукой и самомнением.
Направляясь к их столику, он сунул под мышку трость и принялся стягивать с руки лимонно-желтую перчатку, не сводя с Честера взгляда, исполненного легкого презрения и предвкушения предстоящей забавы.
- Спасибо, старина, за то, что постерег мой столик. А теперь - марш отсюда. Я пригласил кое-кого на два часа. Нянька мне при этом не понадобится.
- Мы уже уходим, Филип. - В тоне Честера появились подобострастные нотки. - Послушай, я хочу познакомить тебя с Десмондом. Он сегодня начал заниматься у Дюпре.
Ламберт взглянул на Стефена и вежливо поклонился.
- Десмонд только в прошлом семестре окончил Оксфорд, - поспешил доложить Честер.
- В самом деле? - проронил Ламберт. - А какой колледж, разрешите поинтересоваться?
- Святой Троицы, - ответил Стефен.
- Вот оно что! - Ламберт изобразил улыбку, обнажившую ровные белые зубы, и, сняв вторую из своих узких замшевых перчаток, что заняло немало времени и что он проделал, нисколько не смущаясь, в полном молчании, протянул Стефену маленькую руку. - Рад с вами познакомиться. Сам я окончил правовой факультет. Пожалуйста, не утруждайте себя и не торопитесь. Я могу найти и другой столик.
- Уверяю вас, - сказал Стефен, вставая, - что мы уже кончили.
- В таком случае приходите как-нибудь ко мне на чай. Мы почти всегда дома по средам в пять часов. Гарри приведет вас. Теперь нас будет двое из Оксфорда и один, - он с улыбкой взглянул на Честера, - который чуть не поступил в Кембридж.
Счет, поспешно принесенный мадам Шобер, уже лежал на столе. Поскольку Честер сделал вид, будто не замечает его, Стефен взял бумажку и, несмотря на неожиданный и весьма шумный протест Честера, расплатился.
7
Свобода, которой пользовался теперь Стефен, была для него чем-то таким упоительным и новым, что он с восторгом и без всякого труда втянулся в этот приятный для него образ жизни, тем более что через неделю после своего приезда в Париж он получил письмо из Стилуотера, снявшее большую тяжесть с его души. Настоятель, правда, писал о том, какую боль причинил ему внезапный отъезд Стефена, но в общем прощал его. Видимо, писал он, эта тяга к живописи (слово "влечение" было зачеркнуто) оказалась слишком сильной и Стефен не сумел ей противостоять. А потому, может, "оно и к лучшему", если оба они, как предлагает сам Стефен, сочтут этот годовой перерыв своего рода "испытательным сроком". А пока он одобряет выбор гостиницы, сделанный Стефеном, уверен, что взывать к добродетели сына ему не придется, и хочет, чтобы Стефен жил сообразно своему положению и не нуждался ни в чем.
Просыпаясь утром, Стефен не переставал удивляться тому, что он в Париже и действительно "занимается живописью". Он вставал, быстро одевался и, поскольку завтрак в "Клифтоне" не сулил ничего приятного, отправлялся в маленькую молочную за углом. Здесь за тридцать су ему подавали кружку горячего кофе с молоком и две слоеные булочки, только что вынутые из печки. Прогулка до студии по прохладным утренним улицам была истинным наслаждением. Толпы суетливых пешеходов, полицейские в голубых накидках, вставшие спозаранку хозяйки, направляющиеся за покупками, перевесив корзинку через руку, солдат-зуав в малиновых шароварах, две привратницы, судачащие, опершись на метлы, старик дворник, выливающий ведро воды на канализационную решетку, тележки, груженные свежими овощами, с грохотом выезжающие из Центрального рынка, - все приводило его в восторг, равно как и резкие пронзительные выкрики, многоязычный гомон, нежный перезвон колоколов и расплывающиеся в дымке серые громады зданий, изящные белые мосты и красавица река, по которой солнце уже разбросало свои первые блики.
Зато к атмосфере в студии он никак не мог привыкнуть. Отсутствие порядка и постоянный шум мешали сосредоточиться. Казалось, многие учащиеся приходили сюда не столько для того, чтобы работать, сколько из желания развлечься и дать волю своим низменным наклонностям. Они смеялись и пели, грубо подшучивали друг над другом, ходили в кафе, где без конца громко разглагольствовали, спорили и ссорились, усиленно подчеркивая свою принадлежность к богеме манерой одеваться и держать себя. Они говорили на местном жаргоне, были всеведущи по части последних "направлений", признавали Мане, Дега, Ренуара и всячески изощрялись в подражании им, презирали Милле и Энгра, критиковали Делакруа и почти ничего не могли создать сами.