По дороге домой Дэви заметил, что брат его как-то необычно молчалив. Посмотрев на него, Дэви сказал:
- Красиво у них в поместье. Тебе не хотелось бы бывать там чаще?
Но Стефен ничего не ответил.
11
Был четверг. Семья настоятеля сидела за столом: завтрак подходил к концу. Все чувствовали себя довольно принужденно, держались натянуто; Дэви, уже облачившийся в форму, вечером уезжал к себе в школу. Однако, посмотрев на окружающих, Стефен заметил, что они находятся в состоянии такого нервного напряжения, какое едва ли можно объяснить указанным обстоятельством, - в воздухе чувствовался тайный сговор, все чего-то ждали. За последние две недели под прикрытием родственной любви на его волю то и дело исподволь оказывалось давление, и сейчас он как-то особенно остро ощущал это.
Настоятель, который за истекшие пять минут уже трижды смотрел на часы, снова вынул их, допил кофе и, ни на кого не глядя, заметил:
- Я случайно узнал, что мистер Мансей Питерс находится в наших краях. К сожалению, он не мог прийти ко второму завтраку, но я просил его заехать к нам днем.
- Как интересно, отец, - пробормотала Каролина, не поднимая глаз от тарелки.
- Ты имеешь в виду, - осведомилась миссис Десмонд тоном человека, задающего заранее выученный вопрос, - того самого Мансея Питерса?
- Да. Ты знаешь мистера Питерса, Стефен? - Не прислушиваясь к разговору, Стефен вырезал для Дэви фигурку из апельсиновой корки, однако, почувствовав, что отец обращается к нему, поднял на него глаза. - Это известный художник, член Королевской академии.
Последовало молчание. Потрясенный, с застывшим лицом, Стефен ждал, когда раздастся щелчок и капкан, расставленный Бертрамом, захлопнется.
- Мы подумали, что ему интересно будет взглянуть на твои картины.
Снова наступило молчание, которое поспешила нарушить Каролина, заметив с наигранной веселостью:
- Не правда ли, как удачно, Стефен? Ты сможешь выслушать его советы.
- Мне кажется, - сказала миссис Десмонд, - если память мне не изменяет, в зале водных процедур Чэлтенхема есть пейзаж работы Питерса. Он висит как раз над железистым источником. Малвернские холмы и на них - овцы. Очень жизненно.
- Он один из наших самых видных художников, - подтвердил Бертрам.
- У него ведь, кажется, есть и книга, отец? - вставила Каролина. - "От Рафаэля до Рейнольдса" или что-то в этом духе.
- Он написал не одну книгу по искусству. Наиболее известная из них "Искусство для искусства".
- Надо будет взять в библиотеке почитать, - пробормотала Каролина.
- Ты не будешь возражать, если мы покажем ему твои картины? - с неожиданной твердостью спросил настоятель, поворачиваясь к сыну. - Раз уж есть такая возможность, разумно спросить его мнение.
Стефен побелел как полотно. С минуту он молчал.
- Показывайте ему все, что хотите. Его мнение ничего не стоит.
- Что?! Да ведь Мансей Питерс - человек с именем, член Королевской академии. Он уже пятнадцать лет ежегодно выставляет свои картины.
- Ну и что же? Ничего более мертвого, более пошлого и глупого, чем его картины, я представить себе не могу.
Стефен заставил себя остановиться и умолк: ведь они могут подумать, что он завидует или боится. Повернувшись, чтобы встать из-за стола, он услышал шум колес и увидел в окно, как у входа остановилась станционная бричка. Коротенький человечек, казавшийся еще короче из-за широкополой черной шляпы и черного развевающегося плаща, стремительно вышел из кэба, огляделся и позвонил в колокольчик. Бертрам встал и вместе с женой и Каролиной направился в холл. Стефен продолжал сидеть у стола - теперь он понял, что все было подготовлено заранее. Уже по одежде Питерса было ясно, что он вовсе не гостит поблизости, а специально приехал сюда, и, должно быть, не безвозмездно - он прибыл из Лондона, словно хирург, которого вытребовали к опасно больному и от диагноза которого зависит жизнь или смерть пациента.
Дружеское прикосновение к плечу отвлекло Стефена от этих мыслей. Это был Дэви.
- Не пора ли и нам пойти туда? Не волнуйся, Стефен. Я уверен, что ты выйдешь победителем.
В гостиной, первоначально имевшей квадратную форму, а теперь обезображенной викторианским окном-фонарем, выходившим на запад, на диване сидел Мансей Питерс, пухлый, гладкий, бодро-официальный - объект почтительного внимания просвещенных слушателей.
Когда Стефен вошел, он повернулся и любезно протянул ему руку.
- Это, значит, и есть молодой джентльмен? Рад с вами познакомиться, сэр.
Стефен обменялся с ним рукопожатием, убеждая себя, несмотря на противоречивые чувства, бушевавшие в его груди, что он не должен питать злобы к этому нежданному гостю, по всей вероятности честному и почтенному человеку, следующему велениям своей совести. Однако, зная работы Питерса, которые всегда получали широкое освещение в печати и часто воспроизводились в лучших еженедельниках, - эти пейзажи, писанные грубым мазком, и битумные интерьеры, приторно-сентиментальные и дегтярно-черные по колориту, - "смесь дерьма с жженой сиеной", как называл их насмешник Глин, Стефен не мог подавить инстинктивной антипатии, которую лишь усиливали напыщенные манеры толстяка и его самоуверенность, граничащая с нахальством и исполненная почти тошнотворного самодовольства. Он отказался от завтрака, ибо "насытил утробу", как он любил выражаться, в пульмановском вагон-ресторане, который всегда имелся при дневном экспрессе, но после уговоров согласился выпить кофе. И вот, покачивая на колене чашку, скрестив ноги в забрызганных грязью башмаках, он принялся расспрашивать Стефена с любезной снисходительностью почтенного академика, беседующего со смущенным неофитом.
- Так, значит, вы были в Париже?
- Да, около года.
- И, надеюсь, много работали в этом веселом городе? - Это было сказано не без лукавого взгляда в сторону остальных; затем, поскольку Стефен молчал, Мансей Питерс спросил: - Кто же был вашим учителем?
- Вначале Дюпре.
- Вот оно что! Какого же он мнения о вас?