— Потрясающе, ужасает буквально до полусмерти, но не так уж и ново, — раздумчиво ответил шевалье. — Мсье Казот пророчествовал о том же в несколько иных словах; впрочем, судя по сплетням, он был в довольно-таки интимных отношениях с Вельзевулом. Но вот возьмите меня — я-то что могу изменить в грядущей битве гигантов?
Монах расхохотался так заразительно, буквально по-мальчишески, что даже на губах де ла Барра появилась невольная улыбка.
— Взять тебя… храбро сказано. Сын мой, сопоставь даты. Ныне вечер тридцатого июня тысяча семьсот шестьдесят шестого года, упоминаемый тобою роман о влюблённом дьяволе издан в году семьдесят втором, а предсказание, записанное де Лагарпом со слов самого провидца, датируется восемьдесят восьмым. Ровно через год, в тысяча семьсот восемьдесят девятом, в атмосфере всеобщего ликования поднимет пенную голову исходная волна.
Взгляды обоих мужчин скрестились.
— «Горе Сиону! Горе Сиону! Горе и мне», — прошептал монах отрывок из «Иудейской войны» Иосифа Флавия.
— Святой отец, сколько мне исполнится в год потопа? — вдруг спросил де ла Барр с ноткой безумия в голосе и взгляде.
— Двадцать без малого, если ты отважишься настоять на своём, — проговорил тот. — Или займись на досуге прикладной математикой. Досуга у тебя, кстати, ожидается куда как много: ни война не проймет, ни остров Эспаньола, ни эмиграция.
— Есть ли средство остановить сам потоп? Существуют ли счастливые начертания?
— Нет. Да и что такое счастье? У Него несколько иные о том представления, чем у смертных.
Оба замолчали. Немота, казалось, сгущалась вокруг них в воздухе наподобие тугого кокона.
— Что я могу противопоставить чудовищу? — внезапно спросил шевалье.
— Лишь одно, мой сын: делай то, что сочтёшь достойным себя, а не то, чего ожидает от тебя толпа, ибо честь надобно спасать прежде жизни, а душу — раньше тела, — ответил доминиканец. — Ох, простите мою усталость, шевалье, я, кажется, клюкнул носом в самый неподходящий момент. Ваша тётушка говорила, что вы не исповедовались лет с десяти: надеюсь, сегодняшнее решение продиктовано отнюдь не желанием выиграть пари Паскаля, то бишь подстраховаться на случай, если Бог и Рай всё-таки существуют?
Звучание и тон двух последних фраз отличались от первой столь разительно, что юноша слегка вздрогнул.
— Нет, отец Филипп, побуждения у меня иные. Кажется, мне будет трудно произнести первое слово после такого долгого перерыва, но уж будьте ко мне снисходительны.
Когда пожилой монах выходил из камеры заключённого, навстречу ему попался господин располагающей к себе наружности, в нарочито простой одежде. Раскланялись: один с рассеянной миной, другой — с лёгким недоумением.
— А, явились, наконец, — сказал тюремщик, который только что запер дверь за доминиканцем. — Ждут с нетерпением.
— Приказ уголовного судьи, — ответил тот. — И, кстати, мой долг.
— Мальчишка прямо допёк его просьбами, — ответил тюремщик. — Мсье де Суакур всё убеждал, что завтра он досыта наглядится на вас, но что поделаешь — это вроде последнего желания. Уважить надобно.
Когда дверь за палачом дважды звякнула, открывшись и вновь захлопнувшись, шевалье поднялся из своего кресла перед камином.
«Совсем безбород, черты лица тонкие и правильные, стан гибок, как у девушки, — подумал Шарль-Анри. — Право, ему и шестнадцати не дашь».
Но куда более палача поразило спокойствие будущей жертвы: лицо слегка побледнело, глаза были красны, будто от пролитых слёз, но когда шевалье приветствовал вошедшего, улыбка появилась не на одних губах.