— Извините, что из-за моей настойчивости вам пришлось прервать свой отдых. Перспектива непробудного сна, в который вы скоро меня погрузите, сделала меня эгоистом, — сказал Жан-Франсуа. — Ведь это вы отрубили голову графу де Лалли-Толлендалю?
Вопрос был задан с такой простотой и непосредственностью, что Сансон не знал, что ответить.
— Говорят, вы его страшно изуродовали, — продолжал де ла Барр. — Сознаюсь, что это несколько пугает меня. Я всегда был немного франтом, как все мы, либертины, и никак не могу свыкнуться с мыслью, что моя бедная голова, которая, похоже, выглядит недурно, обратится в сущее пугало.
— В том, что тогда произошло, есть лишь доля моей вины, — наконец выговорил палач. — Случилось так, что в молодые годы мой отец и де Лалли случайно встретились накоротке, и шевалье — возможно, чтобы выказать храбрость и присутствие духа, — попросил того при случае покончить с ним одним ударом клинка. Отец мой обещал: но что их разговор воплотится в дело, не верили оба.
— Ну конечно, — ответил Жан-Франсуа. — Один праздновал свадьбу, другой в компании таких же бесшабашных повес напросился на бал и из чистого куражу не отступился, хотя их всех и просветили насчёт личности жениха. Более того, он заявил, что рад знакомству и если вернутся времена Шале или Сен-Мара, то хотел бы твёрдо на него рассчитывать.
— За чем дело стало! — ответил новобрачный. — Казнить всякую шваль наподобие воров, насильников и убийц я, может быть, и предоставляю подмастерьям, но истинного дворянина не упущу. Им положена чистая, быстрая и искусная смерть — по крайней мере насколько позволят судебные предписания.
— Ба! Так вы даёте слово, господин Парижский? — засмеявшись, спросил Лалли.
Конечно, тот подтвердил. Но ко времени, когда шевалье де Лалли осудили за измену, мой батюшка постарел, левую руку его парализовало, и приговоров он больше не исполнял, препоручив всё наследнику дела. По счастью, он тогда настоял хотя бы на своём присутствии.
Что сыграло пагубную роль, я не знаю: всё вместе. Кавалер трудно переживал несправедливость, с какой его осудили, но также в некоей мере — измену старшего из нас своему слову. Его буквально били корчи, мне и то стало не по себе. Оттого я лишь покалечил беднягу: благо что у отца откуда-то взялись силы вырвать меч из моих полуобморочных рук и докончить дело как следует.
Далее Шарль Анри прибавил, что обезглавливание — казнь, более всего приличная дворянину. Для выполнения её столь же необходимы присутствие духа и мужество казнимого, сколько сила и ловкость исполнителя.
— Штучная работа, — пошутил де ла Барр. — Делается прямо страшно от мысли, что даже её могут механизировать и поставить на поток, как стало модно в наш просвещённый век.
Это высказывание, как вы понимаете, предварившее изобретение гильотины, порядком удивило Сансона и подвигло на ответную реплику.
— Вы на редкость спокойно и твёрдо говорите о том, что для других составляет предмет ужаса и фигуру умолчания, — сказал он. — Так вот, я ручаюсь: если так пойдёт и далее — вы будете избавлены от бесполезных страданий, а красота ваша нимало не потерпит ущерба.
— Я рад, — сказал шевалье, — и в свою очередь клянусь, что вы будете довольны мною. Заключим же пакт более серьёзный, чем между де Лалли и вашим батюшкой.
И они пожали друг другу руки, как двое людей благородного сословия, кем по сути оставались.
Наутро де ла Барр с дощечкой на груди, на которой было написано крупными буквами: «Нечестивец, богохульник и окаянный святотатец», вошёл в телегу палача. Исповедник его, упомянутый отец Филипп, сел около него справа, уголовный судья хотел было поместиться с другой стороны, но тут брови шевалье слегка сдвинулись к переносице от гнева: он обернулся и сделал знак Сансону, шедшему позади него, приглашая занять это место.
Надо напомнить вам, мой слушатель, что осуждённому и кому бы то ни было сидеть с палачом в одном, так сказать, экипаже — значило усугубить свой позор. Даже прокатиться в порожней телеге — срам и весьма плохая примета. С какой стати Суакур сделал такой неординарный жест, мне неведомо: возможно, по причине смутных угрызений совести, приведших его в конце концов к безумию. Нет, право, не знаю. Шевалье же, когда всё уладилось, произнёс с неким удовлетворением:
— Вот так гораздо лучше; чего мне бояться, когда я нахожусь между целителем души и врачом тела?
Так, меж двух стражей, юношу отвезли к церкви Святого Вульфранка, перед папертью которой он, как полагалось по обряду, должен был всенародно сознаться в своем преступлении, но он категорически воспротивился тому, чтобы озвучить принятый в этом случае текст.