А местных жителей согнали бы с насиженных мест. Постепенно уничтожили. Существовали, конечно, законы по охране прав аборигенов и солидное учреждение, ведавшее делами колоний, в обязанности которого входило следить за проведением этих законов в жизнь, но О'Брайен слишком хорошо знал, чем все это оборачивается на деле. Какого-нибудь воришку, попавшегося на мелкой краже, приговаривали к огромному штрафу и тюремному заключению. А денежные воротилы, объединившись, добивались своего, легкой рукой раздавая направо и налево взятки, и спокойненько занимались грабежом под защитой тех самых законов, которые, как предполагалось, должны были охранять аборигенов.
А лет этак через двести ученым только и оставалось, что оплакивать исчезновение с лица той или иной планеты ее коренных жителей: «У них ведь была интереснейшая цивилизация. Какая жалость. Нет, в самом деле, очень прискорбно».
Из всех деревень к О'Брайену начали съезжаться юноши. Мелькали в воздухе быстро поднимавшиеся и опускавшиеся весла, когда они, распевая песни, легко сворачивали к берегу. Каждый раз их приплывало по двадцать – высокие, бронзовокожие, с выгоревшими до белизны светлыми волосами. Они вытаскивали свои каноэ на берег и, исполненные глубокого почтения, шли в деревню, чтобы предстать перед Лангри.
Его вопросы ошеломляли их. Они мучительно напрягали свой ум, чтобы постичь смысл чуждых им идей. Они старательно повторяли за Лангри невероятно трудные для произношения звуки. Они проходили испытания на силу и выносливость. Они приезжали и уезжали, одних сменяли другие – пока наконец О'Брайен не отобрал для своей цели сотню юношей.
В глубине леса О'Брайен выстроил новую деревню. Он поселился в ней с сотней своих учеников и приступил к занятиям. Очень мало оставалось дней, и они были слишком коротки, но О'Брайен и юноши работали с рассвета до сумерек, а иной раз и до поздней ночи. Окрестные жители снабжали их рыбой и плодами; каждая деревня по очереди присылала сюда своих женщин готовить им пищу, и весь народ, дивясь, наблюдал за ними и ждал.
О'Брайен учил тому, что знал сам, а, когда возникала необходимость, даже импровизировал. Он обучал языку, юриспруденции и точным наукам. Он преподавал юношам экономику, социологию, военное искусство. Он учил, как вести партизанскую войну, и разъяснял принципы колониальной системы. Он рассказывал об истории народов Галактики, и юные аборигены, изумленно вглядываясь в усыпанное звездами небо, слушали его повествование о страшных космических войнах, фантастических существах и бесконечности миров.
Один за другим уходили дни – из них сложился год, потом два, три… Возмужавшие юноши привели в деревню жен. Молодые пары называли О'Брайена отцом и приносили к нему для благословения своих первенцев. А обучение шло своим чередом.
Силы О'Брайена иссякали. Его знобило от ночной сырости, немало страданий причиняли ему отекшие руки и ноги. Но он все работал и работал, и пришло время, когда он начал обучать тому, что входило в его план. Готовя аборигенов к вторжению вражеских сил, он объявлял учебные тревоги, и его серьезное отношение к делу и требовательность выводили местных жителей из состояния безмятежного покоя. План медленно, но верно обретал четкость и доходил до сознания его будущих исполнителей.
Когда О'Брайен настолько ослабел, что уже не поднимался с гамака, он призвал к себе своих самых способных учеников и продолжал с ними занятия.
В один из дней, когда солнце клонилось к закату, О'Брайен потерял сознание. Его перенесли в родную деревню, в ту самую рощицу у моря, которую он так любил. По побережью разнеслась весть: Лангри умирает. Приехали Старейшина и старосты всех деревень. Они натянули над его гамаком плетеный тент, и он прожил ночь, тяжело дыша и не приходя в сознание, а собравшиеся вокруг него местные жители замерли в ожидании, смиренно склонив головы.
Когда О'Брайен открыл глаза, уже наступило утро. Море, обласканное солнцем, было прекрасно, но он не услышал веселых голосов мальчишек, которые всегда в этот час шумно резвились в волнах прибоя. «Они знают, что я умираю», – подумал он.
Он взглянул на печальные лица окружавших его мужчин.
– Друзья мои… – проговорил он. И потом на непонятном для них языке прошептал: – Бог свидетель – мой бог и их бог – я сделал все, что было в моих силах.
В этот вечер на берегу высоко взметнулось пламя погребального костра и, погруженная в траур, безмолвно скорбела деревня. На следующий день сто молодых мужчин вернулись в свое лесное селение и, раздираемые сомнениями, преодолевая огромные трудности, приступили к окончательному усвоению того, что завещал им Лангри.