6. Стихи, которые ты мне присылал, я отослал тебе обратно через нашего Викторина и вот каким образом я их отослал: бумагу я тщательно перевязал ниткой, а нитку закрепил печатью так, чтоб даже мышонок не смог ничего разнюхать. Ведь сам он раньше никогда и ничего мне о твоих стихах не сообщал, такой он скверный и коварный человек. Только говорил, что ты читаешь свои гекзаметры намеренно слишком быстро и он не мог поручить их памяти. Но я его вознаградил за это в свою очередь. Он получил то же самое — ему не услышать из пакета ни одного стиха.
7. Как ты, мой господин? Конечно, бодр, конечно, хорошо себя чувствуешь, здоров, конечно, во всех отношениях. Никогда не пугай нас так, как ты нас напугал в день своего рождения — остальное меня мало волнует. "Если есть у тебя какая-нибудь неприятность, да упадет она на голову пирреанцев".[287] Прощай, моя радость, мое убежище, счастье, слава. Прощай и, умоляю тебя, люби меня по-всякому, как в шутку, так и всерьез.
Твоей матери я написал письмо — уж такова моя самонадеянность — по-гречески, и связал его вместе с письмом тебе. Ты прочти его первый и, если там есть варваризмы, поправь их, поскольку твой греческий гораздо свежее, чем мой; и уже потом отдай матери. Я ведь не хочу, чтобы твоя мать презирала меня, как невежду. Прощай, мой господин, и поцелуй свою мать, когда будешь отдавать ей письмо, чтобы она охотнее его прочла.
Книга II
Письмо I
Моему господину.
1. В своем последнем письме ты спрашивал меня, почему я не произнес |речь в сенате. Но я обязан выразить благодарность моему господину, твоему отцу, эдиктом, который обнародую во время наших цирковых игр. Он будет начинаться такими словами: "В день, когда милостью великого императора я даю самое любимое народом и в высшей степени народное представление, я счел уместным воздать ему благодарность, чтобы этот день"... — здесь следует какое-нибудь заключение в духе Марка Туллия. Речь же в сенате я произнесу в августовские иды.[289] Ты, может быть, спросишь, почему так поздно? Потому что я никогда не спешу исполнить кое-как в первый подходящий момент свой торжественный долг. Но поскольку я должен быть с тобою прям и откровенен, то скажу тебе, что я думаю в глубине души. Твоего деда, божественного Адриана, я часто хвалил в сенате, с большим усердием и готовностью; эти многочисленные речи у всех на руках.
Но Адриана, да будет это сказано с твоего доброго согласия, я скорее хотел умилостивить, как Марса Градива[290] или отца Плутона, чем действительно любил. Почему? Да потому что для любви нужна уверенность и тесная связь; а так как уверенности у меня не было, то я и не осмеливался любить, но тем сильнее почитал его. Антонина же я люблю, как солнце, как день, как жизнь, как воздух, и высоко ценю, и чувствую, что и он меня любит. Его я должен хвалить так, чтобы похвала моя не была скрыта в записях заседаний сената, а находилась на руках и перед глазами всех людей, иначе я окажусь неблагодарным и по отношению к тебе. Как тот беглый раб-скороход, который, как говорят, сказал: "я бежал шестьдесят миль для господина и пробежал бы сто для себя, чтобы вырваться" — так и я, когда хвалил Адриана, бежал для господина, а сегодня я бегу для себя; для себя — и, я бы сказал, по-своему — я пишу и эту речь, и для своего удобства я делаю это медленно, спокойно, постепенно. Если ты очень нетерпелив для такой работы, проводи время иначе; поцелуй своего отца, обними его и, наконец, похвали его сам. В остальном тебе придется подождать до августовских ид, чтобы услышать то, что ты хочешь.
Прощай Цезарь, будь достоин отца и, если ты хочешь что-нибудь написать, — пиши медленно.
290
Градив (gradivus — шествующий в бой) — эпитет Марса, бога войны. Свое отношение к Адриану Фронтон сравнивает с отношением к недоступным для него богам.