Или:
Читающий это избежит путаницы только в том случае, если обратит внимание на метафоры и на изменение значений слов. Итак, об этом довольно.
7. Не один, а много раз следует напоминать и показывать юношам, что, с одной стороны, поэзия как подражательное искусство использует прикрасы и блеск для изображения событий и нравов, а, с другой стороны, она стремится к правдивости, потому что подражание успешно лишь тогда, когда оно убедительно. Поэтому, если подражание не пренебрегает правдой окончательно, оно воспроизводит присущее вещам сочетание порочности и добродетели. Таково, например, подражание Гомера, весьма резко опровергающее учение стоиков, которые говорят, что в добродетели не может быть ничего дурного, а в порочности ничего хорошего, что невежда всегда поступает неправильно, а мудрец никогда ни в чем не ошибается. Именно это мы слышим в школах. Но. на самом деле, в жизни, получается по Еврипиду:
Если же поэзия лишена правды, она использует в очень большом количестве вещи разнородные, допускающие много толкований. Ведь именно внезапные перемены вносят в мифы возвышенное, чудесное, неожиданное, — то, что влечет за собой и величайшее потрясение и огромное удовольствие. А в гладком течении событий нет ни высоких чувств, ни полета фантазии. Вот почему у поэтов не бывает так, чтобы те же самые люди во всем побеждали, постоянно были счастливы и всегда поступали правильно. Мало того, даже богов, которые соприкасаются с делами человеческими, поэты изображают способными к страданиям и ошибкам, чтобы впечатляющая сила поэзии не дремала, если только ей ничто не угрожает и не противодействует.
8. А раз все это так, пусть юноша, приобщаясь к поэзии, не думает при славных и великих именах прошлого, будто люди были мудрыми и справедливыми, а цари — великодушными и к тому же образцами всяческой добродетели и праведности. Юноше может повредить, если он будет все их поступки оценивать как великие и восхищаться ими, ничем не возмущаясь, ничего не слыша и не зная об их порочных словах и деяниях, как например:
Или:
Или:
Или:
Итак, пусть юноша не будет притворно-послушным и хитрым, пусть у него не появится привычка хвалить подобные вещи, прибегая к уверткам и выдумывая оправдания в объяснении дурного. Напротив, пусть он убедится, что люди, жизнь и нравы, воспроизводимые поэзией, не совершенны, не чисты, не безупречны во всех отношениях, в них сталкиваются чувство и разум, ложь и незнание, хотя в силу врожденной склонности к добру часто берет перевес лучшее.
Такое воспитание и образ мыслей сделают чтение поэзии для юноши безвредным, так что при хороших словах и делах он будет испытывать подъем и воодушевление, а дурное вызовет в нем отвращение и негодование. Но тот, кто считает все для себя приемлемым, кто всем восхищается, кто бывает ослеплен именами героев, тот, подобно подражателям сутулости Платона или шепелявости Аристотеля[93], незаметно для себя станет восприимчивым ко множеству дурных вещей. Юноше не нужно трусости или благоговейного страха, словно в храме: о правильном и пристойном, о неправильном и непристойном он должен привыкнуть судить равным образом безбоязненно и прямо. Так, например, Ахилл созывает собрание из больных воинов, негодуя, что война затянулась, и особенно, что сам он пользуется известностью и славой среди войска. Но так как он знаком с врачебным искусством, по прошествии девятого дня — срок, когда болезнь можно определить, — он убеждается, что недуг не обычен и возник не от обыкновенных причин. Тогда, поднявшись, Ахилл обращается за советом не ко всему собранию, а к одному Агамемнону:
93
Плутарх имеет в виду те легенды, которые связаны с именами обоих знаменитых философов. У каждого из них были ученики, любившие их настолько, что старались подражать даже их физическим недостаткам.