не только "дом", как говорит Софокл, но и дух человеческий: в бездействии и безвестности он как бы ржавеет и дряхлеет. Тупой покой и праздная, вялая жизнь расслабляют не только тела, но и души. Как вода при отсутствии света и стока загнивает, так и у людей, ведущих неподвижную жизнь, если в них и было что хорошего, все эти врожденные силы гибнут и преждевременно иссякают.
5. Разве ты не видишь, как с приходом ночи тела людей сковывает ленивое оцепенение, а души охватывает сонная вялость, и рассудок, ограниченный пределами самого себя, словно едва тлеющий огонь, от праздности и изнеможения сотрясается несвязными видениями, свидетельствуя лишь о том, что еще живет человек?
восходящее солнце, едва оно, как бы соединяя воедино, всех разбудит и обратит своим светом к действию и мысли, — тогда люди, "с новыми думами при начале нового дня", как говорит Демокрит[223], влекомые друг к другу душевным побуждением, словно неизбывной тягой, из разных мест собираются, чтобы приступить к трудам.
6. Мне представляется, что и самая жизнь, то, что мы вообще появляемся на свет и становимся причастными рождению, дано человеку божеством для того, чтобы о нем узнали. Никто во всем свете не знает и не ведает человека, пока он пребывает ничтожным и обособленным; когда же он родится, когда он придет к людям и вырастет, он становится известным из безвестного и заметным из скрытого. Ведь рождение — стезя не к бытию, как говорят иные, но к тому, чтобы о твоем бытии знали: кто рождается, тот еще не становится человеком, а лишь является на свет. Так и гибель существующего — это не переход в небытие, но скорее сведение через распад к недоступному для восприятия состоянию. Поэтому-то эллины, полагая, в соответствии с древними отеческими установлениями, что Аполлон — это Солнце, именуют его Делием и Пифийским[224], а владыке противоположного удела[225] — будь то бог или демон — дают прозвание в соответствии с тем, что в недоступное зрению место отходим мы, подвергаясь разрушению: его называют "темной ночи царем и праздного сна".
Я думаю, что и человека древние потому называли φως[226], что в каждом из нас живет врожденное страстное желание — познавать других и быть узнанным в общении самому. Да и самое душу некоторые философы считают по ее сущности светом; при этом они пользуются как другими доводами, так и тем соображением, что из всего сущего тяжелее всего душа переносит неведение, что она ненавидит мрак и боится темноты, внушающей ей страхи и подозрения. Свет же столь сладостен, столь желанен для нее, что ничем из иных вещей, по природе своей приятных, она не хочет насладиться без него, во мраке: свет, как всеобщая приправа, сообщает всякому удовольствию, всякой утехе и забаве привлекательность для человека. Тот же, кто ввергает себя самого в безвестность, облачается во мрак и хоронит себя заживо, тот, похоже, недоволен тем, что родился, и отказывается от бытия.
7. Ведь природа славы и бытия не чужда, по рассказам поэтов, обители блаженных[227].
и перед ними простирается долина, красующаяся цветами плодоносных, цветущих и тенистых деревьев; тихо и спокойно протекают некие реки. А обитатели тех мест проводят время в воспоминаниях и беседах о делах прошедших и настоящих.
Третья же стезя, уготованная тем, кто прожил жизнь нечестиво и беззаконно, ввергает души в некий мрак, в бездну,
Реки эти подхватывают обреченных каре и скрывают их в безвестности и забвении. Ведь лежащим в земле злодеям коршуны не терзают печень — она или сгорела, или сгнила! — тела наказуемых не страдают и не изнемогают под бременем груза ведь:[230]
и у мертвых не остается плоти, которая могла бы принять наложенное наказание. Нет, — но одна кара воистину существует для тех, кто прожил дурную жизнь: бесславие, безвестность, бесследное уничтожение, которое влечет их в скорбную реку Забвения[232] и топит в бездонном и пустынном море, ввергая в никчемность и праздность, в полную безвестность и бесславие.
К непросвещенному властителю
Προς ηγεμόνα απαίδευτον
224
Эти рассуждения о природе Аполлона в высшей степени характерны для Плутарха. О солнечной сущности Аполлона Плутарх говорит неоднократно (например, «О падении оракулов», 42, «О надписи «Е» в Дельфах», 21, и др.). Эпитеты «Делий» (т. е. «Делосский») и «Пифийский» (т. е. «Дельфийский») используются Плутархом для игры слов: первое сопоставляется с прилагательным δῇλος («ясный»), второе, по–видимому, с глаголом πυνθάνομαι («узнаю»), так как солнечный свет дает возможность познавать мир.
225
Имеется в виду Аид, имя которого, прямо не называемое, также служит поводом для игры слов ввиду · своего сходства с прилагательным ἀειδής — «незримый» (ср. ниже «в недоступное зрению место отходим мы…»). Аналогичную антитезу Аполлона и Аида как мировых начал света и тьмы мы находим у Плутарха в его диалоге «О надписи «Е» в Дельфах», 20.
227
В начале седьмой главы текст сильно испорчен и содержит значительную лакуну. Перевод первой фразы главы приблизительный, по смыслу. Фразу о «третьей стезе», по–видимому, следует понимать так: одна дорога ведет человека на Олимп (если герой после смерти становится богом, как это было с Гераклом), вторая — в страну блаженных, описываемую в начале главы, третья — в места, где наказывают грешников.
230
По распространенному мифу, коршуны терзают в загробном мире печень Тития, оскорбившего богиню Латону; что касается «бремени груза», то Плутарх мог иметь в виду Сизифа, вкатывающего камень в гору, или водоносиц–Данаид.