Иногда мне удавалось увидеть, как они собираются вместе и, усевшись на голом суку высокого дерева, крутят во все стороны головками с большими желтыми глазами. Что означают такие сборища — непонятно.
Я давно собирался записать на магнитофон милую перекличку сплюшек, но все как-то не представлялось возможности. Теперь решился, дождался сумерек, повесил на плечо тяжелый магнитофон, в руки взял палочку, на ее конец насадил микрофон и отправился в лес.
Сплюшки распевали со всех сторон.
— Сплю, сплю! — кричала одна.
— Сплю, сплю! — отвечала ей другая.
Но едва только я приближался к какой-нибудь из распевающих совок, как она замолкала и упрямо не желала подавать голоса. Когда у меня истощалось терпение, и я, оставив молчальницу, подкрадывался к другой совке в надежде, что она не окажется такой пугливой, то и та тоже прекращала петь. Зато предыдущая совушка, возле которой я попусту провел долгие томительные минуты ожидания, снова заводила свою песенку.
Так и мотался я в темноте по лесу через заросли без толку от одной птицы к другой.
Песни совок мне не удалось хорошо записать. Но затраченных усилий я не пожалел, так как отгадал очень интересный секрет их разговора. Каждая сплюшка, оказывается, владела определенной территорией, на которой и распевала свои несложные песенки, и весь лес был поделен между совками. А догадался я об этом так. Каждая совка старательно выводила мотив песенки обязательно ниже или выше тоном своих соседок, с которыми происходила перекличка, и, таким образом, обладала своим особенным звуковым паспортом. Для такого музыкального состязания надо иметь отличный слух!
Говорят, только кукушки наделены слухом, поскольку две ноты их песни абсолютно точны. Сплюшки, я думаю, во много раз превосходят их. Так и повелось:
— Сплю! — поет одна.
— Сплю! — отвечает ей тоном выше или ниже другая.
И так всю ночь напролет.
И возле нашей избушки тоже всю ночь мелодично и ласково кричала-пела сплюшка. Долго не мог заснуть, слушая переговоры маленьких совок.
Все же рано утром, несмотря на вечерние неудачи, я, взяв магнитофон, пошел в ту сторону, где пела сплюшка, и вспугнул ее. Она села высоко на дерево, посмотрела на меня круглыми кошачьими глазами, подняла ушки, потом успокоилась, опустила их, решив, что я не представляю для нее ни опасности, ни интереса.
Я свистел, кашлял, цокал языком, хрустел ветками, но сплюшка ни на что не обращала внимания. Она была очень занята другим, внимательно слушала звуки родного леса.
Звуков всюду было много. Цокнул фазан, и совка повернула в его сторону голову. Пробежал тихо заяц — внимательно проводила его глазами. Взлетел голубь, сильно хлопая крыльями, — и туда повернулась головка с желтыми кошачьими глазами. Тревожно закричали галки — вытянулась вся, как палочка, и застыла, вслушиваясь в крики птиц.
И так все время. Все нужно знать крошечной совке, все, что происходит в лесу, ее интересует. И, наверное, знает она очень многое по звукам, гораздо больше нас, людей.
Вот и слушает…
У заброшенных на лето зимовок скота, возле аулов и одиноких домиков в степи и пустыне часто можно увидеть озабоченно бегающих по земле птиц в нарядном и пестром одеянии с длинным клювом и большим хохолком. Они ковыряются в навозе, выискивая в нем различных насекомых, копаются в земле и унылым тихим голосом безумолчно твердят:
— Худо тут, худо тут!
К началу лета где-нибудь в дупле корежистой караганы или тополя, а то и под соломенной крышей или в груде камней удоды оказываются владельцами многочисленного и прожорливого семейства. Горластые птенцы безумолчно пищат, требуя пищи. Если подойти к их гнезду, родители без признаков беспокойства отлетят в сторону. Но лучше не приближаться к нему. От гнезда несет неприятным запахом, и не всякий сможет его вынести. Раскаиваясь за свое любопытство, поспешно отступая от гнезда, обязательно услышишь приговаривание удодов:
— Худо тут, худо тут!
Раньше в нашем дачном домике удоды устроили гнездо в подполье, проникнув туда через отдушину в фундаменте. Но осенью прошлого года, после того, как гнездо было покинуто, фундамент зацементировали снаружи, отдушина, через которую проникали под дом птицы, изменила свой внешний вид, да, кроме того, еще вблизи нее посадили кустик урюка.
Весной я с нетерпением ждал удодов, беспокоился, заселят ли они старое место.
Однажды раздалось громкое шипение, а потом послышался знакомый и мелодичный возглас: «Худо тут!». На коньке крыши, кокетливо расправляя свой головной наряд «индейца», сидел удод. Почистил длинный клюв, попел свою несложную песенку и улетел. Кто он, наш или чужой?