— А что, Кузьма! угостили нас? — или: — А каков туляк? А? Кузьма?
И Кузьма начнет его перебранивать снова, а я хохочу.
Когда проезжаем, было, через какой город, то я и начну трунить над Кузьмою и кричу ему: "Смотри, Кузьма, не зовут ли нас куда в гости, так заворачивай…"
— А чтоб они не дождали! — отвечал всегда с сердцем Кузьма. — Здесь, как видно, все москаль наголо. С ними знайся, а камень за пазухой держи. Берегитесь вы их, а меня уже не проведут.
Таким побитом мы докатили до Москвы. Вот город, так так! Три наших города Хорола слепить вместе, так еще не поровняется. А сколько там любопытного, замечательного! Вообразите, что в нескольких местах лежат на скамьях, столах и проч. хлебы, калачи, пироги и всякой всячины съестной, и все это в один день раскупится, съестся — это на удивление!
Занимаясь такими мыслями, я проехал Москву, не заметив более ничего. Впрочем, город беспорядочный! Улиц пропасть, и куда которая ведет, ничего не понимаешь! Бог с нею! Я бы соскучил в таком городе.
Чем далее мы с Кузьмою отъезжали от Москвы и, следовательно, ближе подъезжали к Санкт-Петербургу, тем чаще спрашивали проезжие про меня у Кузьмы: кто я, откуда еду, не везу ли свою карету на продажу и все т. п. Но Кузьма отделывал их ловко, по-своему: "А киш, москали! Знаем мы уже вас. Ступайте себе далее!"
Если же случалось, что путешественники расспрашивали обо мне у самого меня, тогда я говорил им все о себе, и многие любопытствовали знать о малейших подробностях, до меня относящихся; карета моя также обращала их внимание, и они советовали мне — в Санкт-Петербурге, вывезя ее на площадь, предложить желающим купить. И я от того был не прочь, лишь бы цена выгодная за этот прочный, покойный и уютный берлин.
При одном случае отдыха вместе с другими путешественниками, среди разговора, я узнал, что мы в Петербургской губернии. Стало быть, мы недалеко уже и от Санкт-Петербурга, подумал я, обрадовавшись, что скоро не буду обязан сидеть целый день на одном месте, что уже мне крепко было чувствительно. И сел себе в берлин, заснул, как скоро с места тронулись.
Долго ли мы ехали, не знаю, как Кузьма будит меня и кричит: "Приехали — город!" "Что город, это я вижу, — сказал я, зевая и вытягиваясь, — а приехали ли мы, об этом узнаю, расспросивши прежде, что это за город".
Должно полагать, что Горб-Маявецкий, поверенный мой, предварил, сюда писавши, что я еду, потому что всех въезжающих расспрашивали, кто и откуда едет, и когда дошла очередь до меня, то заметно, что чиновник, остановивший всех при въезде в город, обрадовался, узнав мое имя. Усмехнувшись, когда я объяснил, что я подпрапоренко, регулярной армии отставной господин капрал, Трофим Миронов сын Халявский — он записывал, а я, между тем, дабы показать ему, что я бывал между людьми и знаю политику, начал ему рекомендоваться и просил его принять меня в свою аттенцию и, по дружбе, сказать чисто и откровенно, в какой город меня привезли?
— Кажется, и спрашивать нечего, — сказал чиновник, смотря на меня во все глаза, — вас привезли в. Петербург.
— Видите! — вскричал я в изумлении и горестно смотря на Кузьму: — а мне надобно быть в Санкт-Петербурге.
— И, полноте, все равно, — сказал чиновник торопливо, спеша к другим.
— А побожитесь, что все равно: Петербург и Санкт-Петербург?
— Где вы остановитесь? — спросил чиновник с досадою и вовсе не думая рассеять мое сомнение.
— У Ивана Ивановича, — отвечал я спокойно, дабы он заметил, что и я на грубость могу отвечать грубостью.
— В какой части, в чьем доме? — уже прикрикнул чиновник.
— У него же в доме и остановимся. Он знакомый моему Ивану Афанасьевичу…
— Где дом его? Мне это нужно знать.
— Так бы вы и сказали, — отвечал я. — Вот записка… вот. Где она?.. Кузьма! А где записка об доме?.. Не у тебя ли она?..
— А вы, видно, потеряли? — отвечал взыскательно Кузьма…
— Не потерял, а изорвал вместе с счетом туляка… помнишь?
— Эге! Ищите же вчерашнего дня!
— Надоели вы мне здесь с своим… что это, слуга, ваш, что ли? спросил чиновник.
— Нет, это мой лакей, Кузьма, — сказал я.
— Ну, ступайте же себе в город скорее. Таких молодцов скоро все узнают.
— То-таки узнают, — сказал я, сел в берлин и въехал в город…
Итак, это город Санкт-Петербург, что в календаре означен под именем «столица». Я въезжаю в него, как мои сверстники, товарищи, приятели и соседи не знают даже, где и находится этот город, а я не только знаю, вижу его и въезжаю в него. "Каков город?" — будут у меня расспрашивать, когда я возвращусь из вояжа. И я принялся осматривать город, чтоб сделать свое замечание.
Не видав никого важнее и ученее, как домине Галушкинский, я почитал, что он всех важнее и ученее; но, увидев реверендиссима начальника училища, я увидел, что он цаца, а домине Галушкинский против него — тьфу! Так и Петербург против прочих городов. Искренно скажу, я подобного от самого Хорола не видал. Вот мое мнение о Петербурге, так и мною уже называемом, когда я узнал, что это все одно.
— Где же вы остановитесь, барин? — спросил извозчик, остановясь среди улицы.
— У Ивана Ивановича, — сказал я покойно, разглядывая в окно берлина чудесные домы по улице.
— Да у какого именно? Здесь их не одна тысяча.
— Ну, когда не знаешь, расспроси: где дом Ивана Ивановича, приятеля моего Ивана Афанасьевича?
— Нет, барин! — сказал извозчик: — уж я расспрашивать не пойду от лошадей, а пусть ваш хохол ходит по дворам да узнает. Мне не хочется, чтобы меня дураком сочли, да еще где? в Питере.
Пошел Кузьма, спрашивал всех встречающихся, наведывался по дворам нет Ивана Ивановича. Вся беда от того произошла, что я забыл то место, где его дом, и как его фамилия, а записку в сердцах изорвал. Обходил Кузьма несколько улиц; есть домы, и не одного Ивана Ивановича, так все такие Иваны Ивановичи, что не знают ни одного Ивана Афанасьевича. Что тут делать? А уже ночь на дворе.
Извозчик, увидев, что не отыщем скоро, кого нам надобно, сказал, что он нас свезет, куда сам знает.
— Куда же это? — спросил Кузьма. — Может, к какому туляку? — В понятии Кузьмы туляк и плут было все одно: так поразил его случай в Туле.
— Нет, — сказал извозчик, — свезу вас в Лондон.
— Куда нам в этакую даль? — вскричал я, видя, что уже стемнело, и знав, по перочинным ножичкам, что подписанный на них Лондон — город чужой и не в нашем государстве: так можно ли пускаться в него к ночи?
— Да нет, барин. Там трактир преотменный, там все господа въезжают, сказал извозчик и, не слушая моих расспросов, поехал, куда хотел.
Во весь переезд я все рассуждал: "этих людей не поймешь: у них Санкт-Петербург и Петербург — все равно; трактир и город Лондон — все едино. Не там ли, может, ножички делают?.."
А Кузьма, идучи пешком возле берлина, заглядывая в окно, все твердил мне: "Берегитесь, панычу, пуще всего, чтоб в этом городе не попасть в руки туляка".
— Не бойся, Кузьма! Не на таковских напали.
Наконец, дотащились мы и до Лондона. Что же? Дом как и всякий другой-прочий. Дали нам комнату; объявили, сколько за нее в сутки, почем обед, ужин, вино и все, и все, даже вода была поставлена в цене.
"Хитрый город! Любит деньги!" — сказал я Кузьме; а он мне отвечал: "Нешто!"
— Наперед объявляют, что ничего даром не дают, а все за деньги, сказал я. — Хитрый, хитрый город: любит деньги!
Зато же и обед нам подали — объедение! Довольно вам сказать, что я и Кузьма не могли всего съесть. Поневоле лишнее платишь, что много всего.
Отдохнувши хорошенько, я, нарядившись поприличнее, приказал нанять лошадей в мой берлин и поехал осматривать город. Я рассудил, чтобы прежде насмотреться всего, а потом уже, отыскав моего Горба-Маявецкого, приняться за дела. Я приказал найти такого извозчика, который бы знал все улицы и вывозил бы меня по ним. Кузьма стал сзади берлина, в новой куртке синего фабричного сукна с большими белыми пуговицами; шаровары белые, из фландского полотна, широкие, и красным кушаком подпоясан. На голове шапка высокая, серая, баранья, с красным верхом; усы длинные, толстые; на голове волосы подстрижены в кружок. Кузьма видел так одетых лакеев у одного помещика близ Переяслава, и ему очень понравилось, почему и себе заказал все такое же. Теперь он в этом наряде трясся за берлином, где сидел я, также разряженный. Я забыл вам сказать, что в то время, в наших местах, все уже из казацкого перерядились в немецкое, а потому и на мне был немецкий, кирпичного цвета, кафтан, с 24-мя пуговицами; в каждой из них была нарисована красавица, каждая особо прелестна и каждая — чудо красоты. О! я-таки сообразил, что еду в столицу. Разрядясь так щегольски, я поехал, развалясь в моем берлине. Берлин же мой был отличный и сделан, по случаю маменькиного замужества, в Батурине, по фасону старинного берлина его яоновельможности пана гетмана; и отделка была чудесная, с золочеными везде шишечками, коронками и проч., правда, уже постертыми; но видно было, что была вещь. Да вот как, я вам без обиняков скажу: во все время бытности моей в Петербурге я и подобного моему берлину ничего не видал. Не знаю, после моего отъезда, может, и показались, спорить не хочу. Немудрено подражать!