Что же? Так и вышло. Не успел проснуться, как вчерашние мои театральные знакомые и прибежали за мною, и едва я успел прифрантиться по-своему, как и схватили меня, да к себе. Пошли ласки, угощения; все были мною очень довольны, не отходили от меня, расспрашивали об моих сокровенностях, то есть житейских, и я им все, от самого детства, рассказывал дружески, то есть прямо…
Я и обедал с ними, если можно назвать петербургские обеды обедами. Это не обед, а просто, так, ничто, тьфу! как маменька покойница говаривали и при этом действовали. Вообразите: борщу не спрашивай, потому что никто и понятия не имеет, как составить его. Подадут тебе на тарелке одну разливную ложку супу — ешь и не проси более; не так, как бывало в наше время: перед тобою миска, ешь себе молча, сколько душе угодно. Между прочим злом, вошедшим в состав жизни нашей и называемым французским, выпустили они, плуты, еще свой соус. Что же этот за соус? Кушанье, что ли? Совсем напротив: по-нынешнему называется «блюдо». И в самом деле: блюдо-то есть, одно блюдо, да на блюде почитай ничего нет. Пахнет, правда, задорно; но начни получать порцию, так прямо по блюду скребешь и ничего не захватишь. Такими-то обедами петербургцы потчивают заезжих гостей. Такими обедами лакомили и меня. Что же? едва существовал, а жить — и не говори. По моему заключению, тот человек живет и наслаждается жизнию, кто услаждает свой вкус и желудок. Еще в юношестве, а чуть ли и не в отрочестве ли еще, я сочинил такое рассуждение, и тогда домине Галушкинский, выслушав, сказал: "bene, домине Трушко!" Следственно, мысль моя неоспорима.
Вот на таких-то обедах, посидевши я голодным, совсем было исчах и решился поддержать силы и здоровье своим произведением. Заказал в этом чудном Лондоне, где я, по необходимости, квартировал, свои собственные блюда: борщ с молодою индейкою, поросенок в хрену, сладкое, утку с рыжиками, гуся жареного с капустою и вареники. Только вообразите же! глупый кухарь отказался готовить, что у него таких продуктов нет, а о варениках он и понятия не имел.
— Кузьма! а что? — после долгого осматривания кухаря, стоявшего передо мною, спросил я своего Кузьму.
— Тула, туляки!.. — сказал меланхолично Кузьма, стряхивая посредством щелканья с пальцев табак, понюханный им.
— Да, так! — отвечал я ему после долгого думанья.
Кухарь ушел, а Кузьма, конечно, сжалясь над моим патриотизмом, вызвался накормить меня варениками, сказав: "Не велика штука! я и сам их налеплю; был бы достаток".
— За достатком дело не станет, — сказал я и пошел покупать, чего нужно; а Кузьма принялся доставать муки.
Ну, хитрый же город этот Петербург! Пошел я по лавкам вдоль. Так что же? выбегают, бестии, и почти за полы хватают, тащат к себе в лавку и кричат: "пожалуйте, господин приезжий!" NB. Надобно знать, что я известен был всему городу Петербургу и, где бы ни являлся, тотчас меня спрашивали, давно ли я из Малороссии? Так вот даже и купчики знали; с полною охотою предлагали свои услуги и, почитая меня богатым, рекомендовали свои товары: тот бархат, атлас, парчи, штофы, материи; другой — ситцы, полотна; оттуда кричат: вот сапоги, шляпы! и то и се и все прочее, так что, если бы я был богат, как царь Фараон, так тогда бы только мог искупить все предлагаемое мне этим пространным купечеством. Но что же? и тут не без хитростей. Уговорят, убедят, упросят зайти непременно в лавку, уверяя, что все у них найду; зайдешь, спросишь чего мне надо… а мне нужно было сыру на вареники… спросишь, так и надуются и "никак нету-с, мы этим не торгуем!" скажет, отворотился и пошел других зазывать.
Ну, уж народец! Послушайте далее.
Выморившись порядочно от ходьбы по лавкам, насилу имел удовольствие услышать "у нас-де продается сыр; сколько вам его угодно?"
— Я и сам не знаю, сколько мне угодно, а отвесь, голубчик, сколько нужно на две персоны для вареников! — сказал я, желая полакомить нашею земельскою пищею верного моего Кузьму.
Купец был так вежлив, что предоставлял мне на волю взять, сколько хочу, и я приказал подать… Что же?.. и теперь смех берет, как вспомню!.. Вообразите, что в этом хитром городе сыр совсем не то, что у нас. Это кусок — просто — мыла! будь я бестия, если лгу! мыло, голое мыло — и по зрению, и по вкусу, и по обонянию, и по всем чувствам. Пересмеявшись во внутренности своей, решился взять кусок, чтобы дать и Кузьме понятие о петербургском сыре. Принес к нему, показываю и говорю:
— Кузьма! а что это?..
Он, не думавши, тотчас и решил:
— Мыло. А на что оно нам?
— На вареники, — говорю я аллегорично.
Он стоял долго, выпуча на меня глаза, потом сказал:
— А давно мы стали собаками, чтоб нам есть мыло?
— Отведай! — говорю я. Он отведал.
— А что? — говорю я.
— Чорт знает что: ни мыло, ни сало! — сказал он решительно. Долго мы, советовавшись, не придумали, как с этим сыром делать вареники. После того уже узнали, что в Петербурге, где все идет деликатно и манерно, наш настоящий сыр называется «творог». Но уже нас с Кузьмою не поддели, и мы решились оставаться без вареников. То-то чужая сторона!
Пожалуйте же! я, кажется, совсем отбился от материи; обращаюсь к своей цели. С этими приятелями и другими, подружившимися со мною, я проводил время преприятно. Каждый раз они водили меня с собою в театры, и там я так привык, как будто дома. Не боялся вовсе чертей, в адском пламени горевших; не любовался и не прельщался актерщицами; я узнал, что это не натура, а так, вдают только. Черти такие же люди, как и я; пламя их не жгущее; красота актерщиц не истинная, а так, красками подведено для нравственности мужчинам. Все это узнавши, я до того в театрах бывал бодр и смел, что, заложив руки в боковые карманы моего необходимого платья, прохаживался себе бодро и негляже ни на кого.
Объявили, что будет театр «Коза» и какая-то «Рара». Дай посмотреть и этого дива! Приятели меня привели. Правда, козы не было, но зато и штука была преотменная. Верите ли! как запоют актерщицы, так даже в ушах звенит. Прелесть! А тут выскочит к нам актерщик, да и станет подлаживать под их; да как стакаются, и он пойдет басовым голосом, а тут музыка режет свое; так я вам скажу: такая гармония на душе и по всем чувствам разольется, что невольно станет клонить ко сну. Невольно чмокаешь и губы утираешь. Да мало ли чудес видел я в этом, подлинно комедном доме, что должно называть «театр»! Вдруг сад; не успеешь налюбоваться, глазом мигнуть, уже и дом, а там город, пустыня, море… как это делается — теперь, хоть сейчас убейте меня, не объясню вам, потому что не понимаю ничего!.. А балеты? вот высокая прелесть! Это, изволите видеть, танцуя действуют, а действуя танцуют… Но и танцы ничего; а вот плясуньи, танцорки, так это, будь я бестия! сойти с ума. Молодо, ужасно красиво, да как высоко одето, да как живо, вертляво!.. а как скакнет, закружится, поднимет ножку."- высокая, самая высокая прелесть!.. канальи, да и полно! Через силу оставишь театр, придешь домой плясуньи в глазах; ляжешь — плясуньи тут, и продумаешь всю ночь о высоких прелестях бесподобных плясуньев, которых у нас, в Короле, и не говори когда-либо увидеть! куда!
В один театр, только что мои милые со всем усердием расплясались в лесу, я слушаю, восхищаюсь, и был готов вздремнуть; везде все тихо, будто и все уснуло; вдруг, сзади нас, раздался громкий, резкий голос: "Панычу, гов!" Все засуетилось, всполошилось: многие вскочили, актерщицы замолкли, музыка смешалась… слышен шум; кого-то тискают, удерживают, а он барахтается и кричит: "Та гетьте, пустите, я за панычем!" Все смотрят туда, и я за ними… глядь! ан это бедный мой Кузьма попался в истязание!..
Жалость меня взяла; я бросился на выручку моего верного Кузьмы, а его уже подхватили под руки и ведут, не слушая моих уверений, что это мой Кузьма… Куда! так и исчез в глазах моих!
Уж мне было не до театров и не до актерщиц; пропадай все, жаль одного Кузьмы. Мы с ним двое заезжие были, теперь я один остался, а его, может, запроторят на край света. В таких чувствительных мыслях отправился я домой… глядь! в квартире сидит у меня Иван Афанасьевич, мой поверенный Горб-Маявецкий…