Пан Тадеуш

Но вести падали в Литву, как будто с неба.
Нередко инвалид, просивший корку хлеба
Христовым именем, придя за подаяньем,
Оглядывался вдруг с тревогой и вниманьем;
И если не видал нигде мундиров красных [62],
Еврея, москаля, других людей опасных,
То признавался вдруг, что он пришёл из Польши,
Отчизны защищать уже не в силах больше,
Вернулся умереть! Как все тогда рыдали!
Как все наперебой страдальца обнимали!
Садился он за стол и, окружённый лаской,
Вёл речи о боях, казавшиеся сказкой:
Как из Италии спешит домой Домбровский —
О Польше помнит он и о земле Литовской!
Собрал он земляков уже в Ломбардском поле;
Князевич между тем взошёл на Капитолий,
Приказы отдаёт; к ногам Наполеона
Отбитые в боях он положил знамёна [63],
Как Яблоновский наш на острове далёком [64],
Где сахарный тростник исходит сладким соком,
На негров ринулся с дунайским легионом,
А сам о родине грустит в раю зелёном».

Шли вести по домам, и парню молодому
Случалось пропадать негаданно из дому.
Лесами тёмными он потаённо крался
И от солдатских пуль он в Немане скрывался.
Ныряя, в Польшу плыл [65], а чуть на берег вышел —
«Приветствуем тебя!» слова родные слышал.
И прежде чем уйти, кричал он в назиданье
С пригорка москалям: «До скорого свиданья!»
Так пробрались уже Горецкий, Обухович [66]
И Межеевские, Рожицкий и Янович,
Пац, Бернатовичи, Брохоцкий с Гедимином,

Петровские и Купсть — все шли путём единым!
Бросали край родной и семьи забывали,
В отместку москали добро конфисковали.

Из Польши квестарь вдруг являлся — и поди же —
Едва он узнавал своих хозяев ближе,
Как им показывал газету потаённо:
А в ней — число солдат, названье легиона,
Фамилии вождей, бои на поле чести,
И весть о славе шла порой со смертью вместе!
Так через много лет родные узнавали
Судьбу сыновнюю и траур надевали.
По ком был траур тот — родители молчали,
Но шляхтичи судить могли по их печали.
Так радость панская, иль траур для повета
Являлись в те года единственной газетой!

Таким же квестарем был Робак, по приметам,
Наедине с Судьёй беседовал, при этом
Известья новые кружили по застянку.
Никто бы не сказал, взглянувши на осанку
Монаха, что привык он хаживать в сутане,
В монастыре служил, а не на поле брани.
Над правым ухом шрам прямою был уликой
Того, что нанесён он саблей или пикой,
Другой рубец на лбу. Указывали знаки
Отнюдь не на посты — на битвы и атаки.
Монах проникнут был насквозь военным духом.
Имел он грозный вид, не только шрам над ухом,

Когда во храме он с поднятыми руками
Народу говорил у алтаря: «Бог с вами!»,
То делал поворот так чётко и так браво,
Как будто выполнял «равнение направо!»
Провозглашал «аминь» подчас таким он тоном,
Каким командуют пред целым эскадроном.
И примечали все за мессой поневоле,
Что был в политике осведомлён он боле,
Чем в житиях святых. Пускаясь в путь-дорогу
За сбором, в городе имел он дел помногу:
То письма получал — и ни за что на свете
При посторонних он не вскроет письма эти, —

То посылал гонцов — куда? их путь неведом! —
То ночью уходил сам за гонцами следом,
Усадьбы посещал, со шляхтою шептался,
По сёлам, деревням нередко он шатался,
В корчмах беседовал подчас с простым народом.
О Польше говорил, всё будто мимоходом.
Видать, что новости привёз он издалёка,
Пришёл будить Судью, который спал глубоко.