Влетели всадники стремглав на луг зелёный,
Увидел замок Граф и замер изумлённый.
Не верил сам себе, что тот же замок это,
Так изменился он от утреннего света.
На замок Граф глядел, не отрывая взгляда.
Рассыпались лучи по контурам фасада,
Во мглистом воздухе казалась башня выше,
Блестела золотом под солнцем жесть на крыше.
От солнечных лучей, струящихся потоком,
Играла радуга в разбитых стёклах окон.
Руины белые под пеленой тумана
Казались новыми, без трещин, без изъяна.
Далёкой травли гул спокойный луг встревожил,
Он стены пробудил, и замок снова ожил.
Казалось, замок был отстроен, обитаем,
Шумели люди в нём и вторили рога им.
Всё Графу нравилось, что было необычно,
Необычайное казалось романтично.
Граф величал себя романтиком; пожалуй,
И в самом деле был чудак он или шалый:
На травле мог отстать и ввысь глядеть тоскливо,
Как смотрит кот на птиц, кружащихся над сливой.
Без пса и без ружья, как беглый рекрут в чаще,
Блуждал нередко он, и над струёй журчащей
Склонивши голову, сидел один часами,
Как цапля жадная, рыбёшек ел глазами.
Привычки странные ему стяжали славу
Чудаковатого, однако же по праву
Он уважаем был людьми: за древность рода,
За то, что был богат, не обижал народа [6],
Со шляхтой был учтив.
Тут Граф коню дал шпоры,
Помчался к замку он, на все решенья скорый.
Вздыхая, вынул он бумагу из кармана
И принялся чертить на ней наброски рьяно.
Вот поднял голову, окинул поле оком,
Другого знатока он увидал под боком —
На замок тот глядел и взгляд его был долог,
Казалось, камни счесть задумал археолог.
Граф, опознав его, окликнул, но Гервазий [7]
Не сразу услыхал, в таком он был экстазе.
Последний из людей Горешки, он когда-то
Нёс службу верную у старого магната.
Старик уже седой, но всё ещё здоровый,
Лицо угрюмое, в морщинах лоб суровый,
Он был весельчаком, однако после боя,
В котором пан погиб, рассорился с гульбою
И много лет уже не посещал гулянок,
И не видал его смеющимся застянок,
И не слыхал никто его весёлых шуток
И смеха звонкого, забавных прибауток.
В ливрею панскую рядился он доселе.
Но галуны на ней поблекли — пожелтели,
А некогда они казались золотыми;
Расшитые гербы пестрели рядом с ними;
Шелками вышиты Горешков козероги,
И Козерогом зван был шляхтич длинноногий.
«Мопанку» звал он всех, и вот за ту привычку
«Мопанку» назван был, носил и третью кличку:
За лысину в рубцах, отведавшую стали,
Прослыл рубакою, герба ж не вспоминали.
Он Ключником себя именовал недаром [8],
Служил он ключником у пана в замке старом.
Ключи за поясом носил он и доныне,
На шёлковой тесьме с узлом посередине.
Хоть замок без замков и отперты ворота.
Нашёл он где-то дверь, с великою охотой
Её исправил сам, приладил без помехи,
И, отпирая дверь, не знал другой утехи.
Здесь, в комнате пустой, он жил под тихим кровом,
Хотя у Графа жить он мог на всём готовом.
Но шляхтич дня прожить не мог вдали развалин.
Хирел в разлуке он и был всегда печален.
Вот шапку с головы сорвал Гервазий в спешке,
Склонился низко он пред родичем Горешки, —
И лысина его, иссечённая сталью,
Светилась далеко. Старик вздохнул с печалью,
Погладил лысину и вновь склонился низко,
С волненьем говоря: «Мопанку, мой паниско!
Прости, вельможный пан, мне смелость обращенья,
Привычка такова, в том нет неуваженья!
«Мопанку» говорить привыкли все Горешки,
И я так говорю, поверь, не для насмешки!
Мопанку, правда ли, что вздумал ты скупиться,
Не тратиться на суд и уступить Соплице?
Не верю я, хотя прошла молва плохая».
На замок он глядел и говорил, вздыхая:
«Что ж сомневаться тут? Не велика потеря!
А скука велика! Жаль, шляхтич тот тетеря,
Всё упирается, извёлся я от скуки,
И я не выдержу, сложу сегодня руки,
Приму условия, какие суд предложит».
«Как? Мир с Соплицами? Да быть того не может!
Мир и Соплицы… Что?» — тут шляхтич так скривился,
Как будто собственным словам своим дивился.
«Соплице уступить? Нет, это не годится!
В гнездо Горешково не залетит Соплица!
Пусть соизволит пан сойти с коня, со мною
Пусть замок посетит, гнездо своё родное.
Пускай не спорит пан, теперь шутить не время.
Слезайте же с коня!» — и придержал он стремя.
вернуться
[6]
Граф, несмотря на все свои чудачества, принадлежал к «реформаторскому» поколению конца XVIII столетия, усвоившему некоторые демократические идеи века Просвещения.
вернуться
[7]
По словам польского мемуариста Ст. Моравского, жил в окрестностях Ковно в годы учительства Мицкевича некий Ратомский, рубака и дуэлист, бывший барский конфедерат (1768) и участник восстания Ясинского (1794), называвший свою саблю, как и Гервазий, «Перочинным ножичком». Ратомский будто бы привлёк к себе внимание поэта, зорко высматривавшего подобные «экземпляры стародавней Литвы». В историко-литературном отношении Гервазий принадлежит к традиционному типу старого слуги, широко представленному в польской литературе. В западноевропейской литературе этот тип всесторонне обрисован Вальтер Скоттом.
вернуться
[8]
Ключнику доверялись ключи от господского добра, за сохранность которого он и нёс ответственность.