И сделать это ей было тем легче, что на следующий день у пана Михала было опечаленное лицо, он не только не избегал взгляда Кшиси, но смотрел ей в глаза и как будто хотел сказать: «Вчера я не обращал на тебя внимания, а сегодня прошу у тебя прощения».
И он глазами говорил ей так много, что под влиянием этих взглядов лицо девушки краснело, а предчувствие, что скоро должно совершиться что-то важное, еще усиливало ее тревогу. Так и случилось. После полудня пани Маковецкая поехала с Басей к ее родственнице, жене Львовского подкомория, которая гостила в Варшаве; Кшися осталась дома, сославшись на головную боль: ее разбирало любопытство поскорее узнать, о чем они будут говорить с паном Михалом, когда останутся наедине.
Пан Заглоба тоже не поехал, но он обыкновенно спал после обеда. Он говорил, что это спасает его от ожирения и дает ему по вечерам хорошее настроение. И потому, поболтав с часок, он ушел в свою комнату. Сердце Кшиси билось все тревожнее. Но какое разочарование ожидало ее! Пан Михал вскочил и ушел вместе с Заглобой.
«Он сейчас же вернется!» — подумала Кшися. И, взяв обруч, она стала золотом вышивать шапку, которую хотела подарить пану Михалу на дорогу.
Глаза ее ежеминутно следили за стрелкой данцигских часов, которые стояли в углу гостиной и строго тикали.
Прошел час, другой, а Володыевского все не было.
Девушка положила обруч на колени и, сложив руки, сказала про себя:
— Он не решается, а пока решится, могут приехать наши, или же проснется пан Заглоба, и мы ничего друг другу не скажем.
Ей казалось в эту минуту, что они должны переговорить о чем-то очень важном и что из-за медлительности пана Володыевского это им не удастся. Наконец, в соседней комнате послышались его шаги.
— Ходит взад и вперед, — подумала Кшися и стала вышивать еще усерднее. Володыевский, действительно, ходил взад и вперед по комнате и не решался войти. Между тем красный диск солнца постепенно склонялся к западу.
— Пан Михал! — позвала вдруг Кшися. Он вошел и застал ее за работой.
— Вы меня звали?
— Я хотела знать, кто это там ходит… Я сижу здесь одна более двух часов… Володыевский подвинул стул и сел на самый краешек.
Прошла минута молчания. Володыевский шаркал ногами, засовывая их под стул, и быстро шевелил усиками. Кшися перестала шить и взглянула на него, взгляды их встретились, и оба они опустили глаза.
Когда Володыевский снова поднял их и взглянул на Кшисю, на лицо ее падали последние лучи заходящего солнца, и она была прекрасна, как никогда. Волосы ее были окружены золотистым ободком…
— Через несколько дней вы уезжаете? — спросила она так тихо, что пан Михал едва мог расслышать.
— Иначе быть не может!
И снова наступила минута молчания, потом Кшися сказала:
— Я думала в последнее время, что вы сердитесь на меня…
— Если бы действительно так было, — воскликнул Володыевский, — я был бы недостоин взглянуть вам в глаза, но не было этого!
— А что же было? — спросила Кшися, снова поднимая на него глаза.
— Я предпочитаю говорить искренне — я думаю, что искренность всегда лучше притворства… Но… я даже сказать не сумею, каким утешением были вы для меня и как я вам благодарен за это…
— Дай Бог, чтобы всегда так было! — ответила Кшися, складывая руки на обруче с работой.
Пан Михал ответил ей с грустью:
— Дал бы Бог! Дал бы Бог! Но мне сказал пан Заглоба (это я вам как на исповеди говорю), что дружба с женщиной вещь опасная, ибо под нею, как огонь под пеплом, может скрываться более горячее чувство. Я подумал, что пан Заглоба может оказаться прав… Простите солдату его простоту… Другой сказал бы все это лучше, а я… сердце у меня обливается кровью, что я так относился к вам за последние дни… Мне просто жизнь не мила…
Сказав это, пан Михал так быстро зашевелил усиками, как не зашевелит ни один жук.
Кшися опустила голову, и минуту спустя две слезы скатились по ее щекам.
— Если вам от этого будет легче, если мое братское чувство вам не нужно, то я постараюсь скрыть его…
И снова слезы покатились по ее щекам. При виде их сердце пана Михала сжалось; он бросился к Кшисе и схватил ее руки. Обруч скатился с ее колен и очутился посередине комнаты, но рыцарь ничего уже не видел и только прижимал к губам ее теплые, мягкие, как атлас, руки и все повторял:
— Не плачьте, ваць-панна! Бога ради не плачьте!
Он не переставал целовать ее рук даже и тогда, когда Кшися в смущении закинула их на голову, — и целовал их все горячее, ибо его как вино опьянил запах ее волос…