— Вы бы проехались в две пары на санях, молодежь! Снег так и искрится! Володыевский быстро наклонился к Кшисе и шепнул:
— Умоляю вас, садитесь со мной! Мне надо вам многое сказать!
— Хорошо, — ответила Дрогоевская.
Потом оба они с Нововейским бросились на конюшню, за ними побежала и Бася, и через несколько минут двое саней подъехало к крыльцу. Володыевский с Кшисей сели в одни сани, Нововейский с гайдучком в другие, и лошади тронулись.
Пани Маковецкая обратилась к Заглобе и сказала:
— Пан Нововейский сделал предложение Басе.
— Как так? — спросил с беспокойством Заглоба.
— Жена пана подкомория львовского, его крестная мать, приедет завтра переговорить со мной, а пан Нововейский просил у меня разрешения сделать намек об этом Басе; он сам понимает, что если Бася к нему не расположена, то нечего и пытаться.
— И потому-то вы отправили их кататься на санях?
— Да. Мой муж человек очень щепетильный. Он не раз говорил мне: «Я опекун над их имениями, но мужа пусть каждая из них сама себе выбирает; лишь бы был честный человек, и я не буду противиться, если он даже будет беден. Впрочем, они обе с Кшисей не маленькие и могут распоряжаться собой».
— А вы что намерены ответить жене подкомория?
— Мой муж приедет в мае, я все это передам ему. Но думаю, что все будет так, как Бася захочет.
— Нововейский еще мальчик.
— Но сам Михал говорил, что он известный воин, уже прославившийся военными подвигами. У него хорошее состояние, а жена подкомория перечислила все его родственные связи. Видите ли, это было так: его прадед, родившийся от княжны Сенюты, primo voto[13] был женат…
— А мне какое дело до его родни?! — перебил Заглоба, не скрывая своего Дурного настроения. — Он мне ни брат, ни сват, а я скажу вам, что гайдучка я предназначал Михалу, ибо если между девушками, которые ходят по свету на двух ногах, найдется хоть одна честнее и лучше ее, то пусть я с этой минуты буду ходить на четвереньках, как медведь…
— Михал еще ни о чем не думает, а если бы и думал, то ему Кшися понравилась больше Баси… Все это решит Бог! Его пути неисповедимы.
— Но если бы этот молокосос уехал с носом, я бы напился пьян от радости! — сказал Заглоба.
Между тем в санях решалась судьба рыцарей. Пан Володыевский долго не мог собраться с духом начать разговор; наконец, он так сказал Кшисе:
— Не думайте, ваць-панна, что я человек легкомысленный, или какой-нибудь ветреник, — и годы мои уже не такие.
Кшися ничего не ответила.
— Вы простите, ваць-панна, за то, что я сделал вчера — это случилось от особенного к вам расположения, которого сдержать я не сумел. Кшися моя, дорогая моя Кшися, вспомни, что я простой солдат, который всю жизнь провел на войне… Другой бы сказал сначала красивую речь, а потом уже сделал бы признание, а я начал с признания… Вспомни, что если иной раз и хорошо объезженная лошадь, закусив удила, понесет человека, — как же может не увлечь человека любовь, которую еще труднее обуздать? Так увлекла она и меня… Моя дорогая Кшися, ты достойна каштелянов и сенаторов, но если ты не погнушаешься солдатом, который хоть и в малом чине, йо не без славы служил отчизне, то я падаю к твоим ногам, целую их и спрашиваю: хочешь ли выйти за меня? Можешь ли ты думать обо мне без отвращения?
— Пан Михал! — ответила Кшися.
И ее рука, выскользнув из рукава, исчезла в руке рыцаря.
— Ты согласна? — спросил Володыевский.
— Да, — ответила Кшися, — и знаю, что во всей Польше я не могла бы найти человека благороднее вас.
— Да наградит тебя Бог! Да наградит тебя Бог, Кшися! — говорил рыцарь, покрывая поцелуями ее руку. — Большего счастья мне бы не найти. Скажи мне только, что ты не сердишься за вчерашнее, чтобы совесть меня не мучила…
Кшися закрыла глаза.
— Я не сержусь! — сказала она.
— Эх, жаль, что в санях я не могу целовать твои ноги! — воскликнул Володыевский.
Некоторое время они ехали молча, и только полозья скрипели по снегу, да из-под конских копыт градом летели снежные комья. Володыевский заговорил снова:
— Мне даже странно, что ты меня полюбила.
— Еще удивительнее, что вы меня так скоро полюбили…
— Кшися, может быть, и ты меня осуждаешь, что, еще не оправившись от недавнего горя, я уже полюбил другую? Признаюсь тебе, как на исповеди, что в прежнее время я был легкомысленным. Но теперь нет! Я не забыл ту бедняжку, и не забуду ее никогда; я люблю ее до сих пор, и если бы ты знала, сколько скорби по ней у меня в душе, ты сама бы плакала надо мной…