«Она здорова. Температура упала полчаса назад».
Ким протянул руку – и осторожно коснулся Иванкиного лба.
– Слушай, а она… давно температуру?..
Даша потрогала дочкин лоб губами. Недоверчиво воззрилась на Кима.
По специальности Костя был инженер-станкостроитель, но за всю жизнь ему так и не пришлось спроектировать ни одного станка. Ничуть не печалясь по этому поводу, Костя немножко торговал машинами, немножко чинил компьютеры, немножко зарабатывал извозом; одно время он даже собирался быть политиком, но выборы проиграл. Арина относилась к брату сложно – тот был на семь лет старше и совершенно иной по характеру. Всегда веселый и легкий в общении, он никогда не планировал жизнь дальше следующего утра, и его радостное равнодушие по отношению ко всем, включая ближайших родственников, подчас бесило сдержанную и обязательную Арину:
– Все детство он меня терял! Пойдет куда-то, а меня забудет в песочнице или на скамейке. Я иногда ревела, а иногда и радовалась. Мама работала с утра до ночи… Забирал меня из садика, мои воспитательницы пытались ему, десятилетнему болвану, внушить, чтобы трехлетнего ребенка посреди людной улицы не бросал. Куда там… Помню, на обратном пути он покупал селедку и мороженое, сам ел и меня угощал. Помню вкус этой селедки… пополам с мороженым… Ботинки мокрые по колено… песок на зубах… Я ведь его обожала, все-таки старший брат…
Костя улыбался, слушая эти воспоминания. Он был коренастый, круглолицый, с прямыми светлыми волосами, с милыми ямочками на щеках. В свои двадцать девять он выглядел, как студент-младшекурсник, и встречные девицы на улице нет-нет да и бросали на него заинтересованные взгляды.
«Слушай, Пандем… А он Дашке изменяет?»
«Не отвечу».
Ким почувствовал себя глупо. Очень неловко ощутил себя – как будто, рассказав анекдот на грани фола, вместо смеха получил в ответ удивленные, разочарованные взгляды.
«Извини…»
«Никогда не извиняйся передо мной. Излишне».
– Ты можешь сделать небо зеленым? Или сиреневым? Изменить состав атмосферы таким образом, что…
– Могу. Но для этого не обязательно менять состав атмосферы. Я могу сделать так, чтобы люди видели небо сиреневым.
– Так… А чтобы я видел Арину, например, чужим и опасным человеком – ты можешь это сделать?
Они сидели на берегу пруда. Щели скамейки были залеплены комочками засохшей жвачки – много килограммов жвачки, белой и розовой. Наверное, малолетние влюбленные, столь ценившие эту скамейку в сумерках, сперва все-таки вынимали жвачку изо ртов, а уж потом целовались…
– Хорошо, – вздохнул Пандем. – Прикажешь убить твоих пациентов обратно? Или затолкать тебя обратно в машину за секунду до взрыва?
У самого берега плавали утки. С надеждой глядели на Кимовы руки. Хлеба не было.
– Но ты приписываешь мне все глупости, которые твое сознание связывает с картинкой «человек при огромной власти», – продолжал Пандем. – А я совершенно не человек и на человека не похож. Я – ожившее понятие, если хочешь… Если это неуклюжее определение тебе в чем-то поможет.
Газон вокруг скамейки был лыс и черен, будто старая автомобильная покрышка, и только возле одной круглой, как копыто, чугунной ножки виднелись первые норки дождевых червей.
– Сперва на Земле откуда-то взялась жизнь, – со странным удовлетворением сказал Кимов собеседник. – Затем у жизни откуда-то взялся разум, затем у этого разума откуда-то появился Пандем…
Он протянул руку над влажной черной землей. Земля зашевелилась; мелькнули белые ниточки корней, выглянули свернутые в трубочку листья, расправились и полезли все выше и выше, к небу и к протянутой над ними руке. Широко, будто удивленные рты, раскрылись бледно-фиолетовые пушистые цветы с оранжевыми тычинками. Запах, от которого Киму захотелось дышать чаще, расползся над землей почти осязаемым облаком.
– Это весна, – тихо сказал Пандем. – Вспомни, когда ты был ребенком – ты умел доверять.
Газон вокруг зеленел. Повсюду поднимались желтые головки одуванчиков.
– Если бы я хотел тебя заставить, – еще тише сказал Пандем, – ты уже сейчас был бы моим лучшим другом. И верил бы мне, как младенец – маме.
И вытащил из кармана засохшую булку. Утки оживились.
– В моих силах уничтожить болезни вообще. Не только смертельные, но и насморк. Даже порезы и царапины будут мгновенно заживать. Медицина превратится в анатомию – описательную науку для любознательных. Фармакологии не будет. Роды станут личным делом роженицы… Все младенцы выживут, все без исключения доживут до глубокой старости.
– Врачи мира очень удивятся, – глухо сказал Ким. – Врачи, фармацевты, страховые фирмы…
– Ты – лично ты – готов смириться с тем, что все твои знания, умения, опыт и авторитет больше никому не нужны?
– Готов, – сказал Ким, глядя на трапезничающих уток.
– С остальными я тоже договорюсь, – пообещал Пандем. – Эйфория будет сильнее разочарования, вот увидишь… Далее: я думаю оставить в прошлом все без исключения вооруженные конфликты. Армии разойдутся по домам, высвободятся колоссальные ресурсы…
– Драки на школьных дворах ты тоже прекратишь? И если прекратишь, то как?
Пандем заложил руки за голову:
– Что ты скажешь, если персональный педагог, понимающий ребенка лучше, чем ребенок понимает себя, присутствующий рядом в каждый момент его, ребенкиной, жизни, поможет ему разрешить конфликт без драки? Либо в случае надобности «организует» драку так, чтобы вместо членовредительства из нее вышел воспитательный эффект?
– Ладно, – помолчав, сказал Ким. – Ты что-то там говорил про армии?
– Да. И если ты воображаешь себе толпы безработных людей, которые вчера были армейскими офицерами, или полицейскими, или членами парламента, и вот теперь рыщут, голодные и злые, в поисках куска хлеба или смысла жизни…
– Как? Парламенты – тоже?
– А зачем они нужны, Ким? Останутся правительства как система администраторов. Все. Никаких законов не будет, потому что законы уравнивают, а люди – уникальны. Я – внутри каждого человека, воспринимаю его как индивидуальность и говорю с ним без свидетелей.
– Управляешь?
– Я не манипулятор. Я собеседник.
– Это… принципиально?
– Совершенно.
– Ты… не врешь?
– Чтоб я сдох, – серьезно сказал Пандем. – Крест на пузе… Ты знаешь, нынешняя моя оболочка уже не помогает нам общаться. Наоборот.
– А деньги? Что, деньги тоже не нужны? Банки, банкиры, ценные бумаги, биржи…
– Видишь ли… я могу уничтожить все светофоры в городе, все дорожные знаки и заменить их собой, своими советами-предписаниями. Я могу… надо ли? Нет, пусть отработанный механизм вертится, я могу оптимизировать его – ну и, разумеется, исключить злоупотребления. Так что… если со временем система отомрет – я не буду ее оплакивать. Но сносить ее специально – нет, не буду.
– Стало быть, ты не хочешь быть нянькой при человечестве? Вообще, какую степень свободы ты предполагаешь нам оставить? Убить кого-то или покончить с собой обыватель не волен. А обругать? А выбрать профессию, к которой, по твоему мнению, не способен? А жениться на стерве? А украсть кошелек?
Пандем забросил в озеро новую порцию булки. Утки не поддавались счету: прежде их было, кажется, четыре, а теперь не то шесть, не то восемь.
– Жесткое ограничение одно: жизнь до глубокой старости. Чуть менее жесткое ограничение – свобода и благополучие тех, кто вокруг. То есть женись на стерве, если стерва не против. Выбирай профессию какую хочешь. Что до кошелька… вероятно, мы договоримся все-таки до необходимости уважать окружающих. Не только собственность…
– Кстати, да, собственность! Если у кого-то в сарае спрятан ресурс, позарез необходимый обществу…
– …Взламывать сарай не будем. Договоримся, а если хозяин ресурса решительно заупрямится – что же, не будем настаивать. Найдем какой-то другой ресурс, а хозяину пусть будет стыдно…
– «Стыдно» – это наказание? Вообще, какие наказания нас ждут?