— Ну как, узнаешь что-нибудь? — спросила О'Коннел.
— Пока что нет, — ответил я и задумчиво пригладил волосы.
— Выбери направление, — посоветовала она.
— Считаешь, я все придумал?
— Скажи лучше, куда, по-твоему, мне ехать? — вздохнула Мариэтта.
— Город на самом деле существует, — ответил я. — Это, конечно, не значит, что где-то здесь под землей находится секретная лаборатория Доктора Тормоза — например, под тракторным ангаром. Но должен в нем быть какой-то смысл. Ты ведь у нас юнгианский мистик, тебе положено с ходу врубаться в такие вещи, а не мне. Это по твоей части — внутреннее озарение и все такое прочее. Сделай что-нибудь.
— По моей, говоришь?
— Не знаю, прочти молитву, что ли. Изреки какую-нибудь древнюю мудрость.
— Уговорил. Ты начинай читать, а я достану свою священную книгу «И-Цзин» и подброшу в воздух пару монет. А пока, скажи, куда мне ехать, черт побери!
Я указал на север.
Дело в том, что я сам толком не знал, что, собственно, мы ищем. Ход моих рассуждений был таков: Художник постоянно рисовал ферму. Я тоже рисовал ферму. Вывод: ферма важна. В библиотеке Вальдхаймов это представлялось мне неопровержимой логикой. Когда я открыл книжку про Человека-Радара, Олимпия показалась мне этакой землей обетованной.
Боже! Сначала я возлагал надежды на психоаналитиков, затем на доктора Рама, потом на О'Коннел. Теперь я как за спасительную соломинку уцепился за книгу комиксов, черт ее побери.
Мы проехали поворот к двум фермам, обозначенный парой почтовых ящиков, причем на каждом было написано «Джонсон». Дома и надворные постройки находились вдали от дороги, а вот силосные башни были видны хорошо. Правда, они серебристые, да и очертания самих ферм явно не те, что нужно.
Преодолев еще милю, мы въехали в крошечный пригород, затерявшийся посреди кукурузных полей. Восемь или девять домов, все новее и больше тех, что совсем недавно мы видели в городе. При взгляде на них возникало ощущение, будто они жмутся друг к другу, ища спасение от ветра. Бетонная плита на въезде возвещала: «Каменный ручей».
Никакого ручья я не заметил, хотя примерно через милю дорога пересекла узкий мостик над широкой каменистой канавой. Посередине высохшего русла красовался, словно задница гиппопотама, огромный валун.
— Ну и? — спросила О'Коннел. — Ты что-нибудь увидел?
— Пока нет.
— Мне ехать дальше?
— Забудь! — ответил я и посмотрел на здание, маячившее впереди. На вершине небольшого холма виднелась приземистая серая постройка — по всей видимости, больница. — Давай повернем вон там, а потом поищем, где перекусить.
Объездной путь привел нас к греческому храму 1920-х годов: три каменных этажа, выступающий фронтон, вход, обрамленный белыми колоннами. Деревянная вывеска на фасаде гласила: «Санаторий».
— Интересно, это для психов или для туберкулезников? — задался я вопросом. — Я вечно путаю.
— Для туберкулезных больных, если не ошибаюсь.
Мы покатили назад по подъездной дороге и миновали небольшую стоянку, где было припарковано всего около десятка машин, затем вновь выбрались на шоссе.
— А теперь… в пиццерию, — предложил я.
Это был единственный замеченный мною в Олимпии ресторанчик.
Мариэтта повезла нас назад в город. Она почти неслась на всех парах, когда мы проскочили проселок. Я не заметил его по пути сюда, потому что тогда мы ехали по другой стороне дороги. Поля стояли некошеными, а старый почтовый ящик был едва виден среди густо разросшегося кустарника. Будь сейчас лето, я бы вообще не заметил его сквозь листву.
— Погоди! Возьми чуть-чуть назад, — попросил я ей.
О'Коннел спорить не стала и выполнила мою просьбу.
Я выскочил из кабины и вдоль обочины бросился к проселку, Мариэтта дала задний ход и поехала за мной следом.
Я посмотрел на имя на почтовом ящике, затем обвел взглядом поля. Вдали маячил почерневший деревянный забор. Тускло поблескивала крыша дома. И никакой силосной башни.
О'Коннел вышла из грузовика.
Я показал ей на имя на почтовом ящике, палиндром, выведенный синей краской. «Нун».
— Приехали, — сообщил я.
О'Коннел умело вела пикап по ухабистой дороге. Высокая трава шуршала, задевая бока машины.
Вскоре размытые очертания приобрели форму. Вереница толстых столбов превратилась в обугленный остов сарая без крыши и стен. Возле сарая валялись куски покореженного листового металла, наполовину скрытые травой и кустарником — остатки силосной башни. По всей видимости, ее разобрали, а металл бросили ржаветь под открытым небом.