Annotation
Декабрь 1916 года. Двадцатилетний московский студент Евгений Цветков мучается тяжелой депрессией, навеянной тревогой за страну и страхом перед жизнью как таковой. В надежде на помощь он обращается к психологу - приехавшему из Англии филантропу доктору Беннетту. Доктор дает ему совет, который навсегда меняет жизнь Евгения, окунув его в таинственный и пугающий мир черной магии.
Потехин Дмитрий Владимирович
Потехин Дмитрий Владимирович
Пандемониум
Евгений
Как-то раз по пути в редакцию журнала 'Задира' студент Евгений Цветков, чьи безрадостные глаза напряженно бегали по строкам его новой сатирической поэмы в поисках ошибок, услышал за спиною перепалку, быстро переходящую в ругань. В утренний час трамвай был битком набит народом. Взгляд Евгения уперся в старую, неприятно пахнущую шубу, поблескивающую дорогими пуговицами шинель и деревенский тулуп, наполовину прикрытый мягкой, растекающейся по нему, седой бородой. Конфликт бушевал в дальнем конце вагона, и увидеть, что там происходит Евгений при всем желании не мог. Он снова погрузился в поэму, параллельно с поиском ошибок отчаянно стараясь как-то исправить ущербную рифму. Он слышал, как брань, словно инфекция охватывает все новых пассажиров. Каждый стремился вставить свое слово, и каждое новое слово, независимо от его предназначения, только раздувало пламя.
Когда на смену проплывавшему за окном заснеженному скверу пришли по-зимнему блеклые доходные дома с подслеповатыми сонно-серыми окнами, Евгений запихнул поэму в портфель и, поднявшись с места, стал протискиваться к выходу. Скандал, который вроде бы пошел на убыль вдруг разразился с прежней силой, как только трамвай начал сбавлять ход, подъезжая к станции.
Наконец, привстав на цыпочки, Евгений смог разглядеть, источник смуты. Какой-то слабоумный солдатишко решил проехаться в трамвае, затесавшись в толпу.
- Катись отсюдова, сказала тебе! Вшей тут распуска-ает! - орала толстомордая баба в шерстяном платке, яростно отстраняясь от солдата и тем самым толкая его к выходу.
- Давай, давай, братец! - примирительно поддакивал мужской голос. - Че тебе охота с бабой цапаться? Щас кондуктор придет, выставит тебя!
- Граждане! - завопил вдруг солдат детским плаксивым голосом. - Не толкайте, я выйду!
- Выходи, не задерживай! - прорычал здоровенный мужчина в козлиной шапке и, как только трамвай остановился, ринулся на солдата, словно живая гора. Пиликнула металлическая дверца, раздался крик.
Когда напирающий сзади поток выбросил Евгения на улицу, он мельком увидал солдата, который все пытался выхватить из-под ног пассажиров свою несчастную затоптанную папаху.
'Мне должно быть его жаль...' - подумал Евгений и устыдился того нравственного отупения, которое отчего-то происходило с ним в последнее время.
Утренний декабрьский воздух приятно кусал за щеки и вымораживал ноздри, клочьями белого пара валил изо рта. Нападавший за ночь мокрый снег уже облетел с ветвей деревьев; лежащий тонким слоем на земле, покрылся следами калош и птичьих лап. Похоже ему вновь предстояло растаять. Начавшаяся зима, словно нерадивый чиновник, не спешила приступать к своим обязанностям.
Евгений шел по слякоти мимо скользящих под цокот копыт саней и гремящих по булыжнику пролеток, свернул в темную, облезлую арку, где летом всегда остро пахло мочой, зашел во двор-колодец с тремя облупившимися дверьми под гнутыми ржавеющими козырьками.
- С утричком вас, господин Цветков! - расплылся в улыбке полный швейцар в аляповатом картузе и задубелой, висящей колоколом шинели. Его маленькие глаза, чернеющие на толстой физиономии, как мухи на хлебе, по обыкновению смотрели один прямо, а другой резко вкось.
Евгений натянуто улыбнулся и, сбив с калош грязную слизь, прошел в заботливо распахнутую перед ним дверь. Поднялся на третий этаж.
Это был довольно просторный, пропахший сигарами и сладким кофе кабинет, куда даже в самые ясные дни мало заглядывало солнце благодаря темным занавескам и глухости двора. Скрипучий истрескавшийся паркет, весь в грязных отметинах, ветхие, как листья гербария обои. В двух стеллажах пылились, постепенно превращаясь в бумажный хлам, письма, оттиски, рукописи, альбомы с карикатурами, а также книги профессиональной направленности. Обладателя начальственного стола, главного редактора 'Задиры' Андрея Зауера на месте не было. Висящий на спинке стула сюртук и дымящаяся чашка кофе обещали его скорое появление.
- Привет, Женюр! - улыбнулся стучавший в углу на печатной машинке молодой человек с напудренным до мертвенной бледности длинноносым лицом и сверкающими, прилизанными волосами.
- Привет!
Помощник Зауера по фамилии Калик, о котором Евгений знал только то, что это был очень женственный юноша, любивший изящные костюмы и все, что связано с Францией.
- Новая поэма, да? Андрей сейчас придет.
Евгений поставил портфель на пустующий стул и принялся ждать, слушая перестукивание клавиш, чередующееся с мерным тиканьем настольных часов.
Не прошло и минуты, как дверь распахнулась, и в кабинет нервной походкой, весь погруженный в своих внутренних демонов, ворвался сам Зауер. Он был лет на семь старше Евгения. Высокого роста, почти коренаст, с крупными кистями рук и высоколобым, широким, словно у совы лицом, неизменно держащим маску брезгливости и уныния. Верхнюю губу украшали совершенно безвкусные, точно приклеенные гримером 'мышиные хвостики'.
- Кому это все надо, кому... - бормотал он себе под нос, не замечая Евгения. - Черт бы их...
- О, ты? Привет! Давно не виделись! - Зауер подхватил Руку Евгения и спешно пожал ее. - Как успехи, гений?
Евгений скромно улыбнулся и, ничего не ответив, вынул из портфеля рукопись.
- Неплохо, неплохо. У меня есть пять минут, сейчас ознакомлюсь. Присядь!
- Голубятня! - Зауер многозначительно поднял брови. - Что-то политическое, чую...
Он надел очки и склонился над поэмой, быстро прочесывая глазами текст и звонко отхлебывая кофе. Глубокая морщина пролегла меж его бровей.
Зауер был человеком незаурядного ума, талантливым журналистом, отлично знавшим историю, хорошо разбиравшимся в политике и поверхностно освоившим многие науки. Единственным пробелом в его знаниях, по мнению Евгения, было полное непонимание человеческой природы (что, впрочем, не большая редкость для интеллектуалов), а также, как с усмешкой признавал сам Зауер, неумение отличить ямб от хорея.
Маленькие, острые зрачки Зауера перескакивали со строки на строку с частотой секундных стрелок. На лице ни разу не возникло даже подобия улыбки.
- Ты хочешь, чтобы я это пропустил в печать? - недоуменно и, кажется, даже оскорбленно произнес Зауер, не дочитав до конца.
Евгений чувствовал, что дифирамбов не будет, но все-таки надеялся на более теплую реакцию.
- Что-то не так?
- Конечно, не так. Это же все про них! - он небрежно кивнул в сторону висящего на стене со дня начала войны портрета императора. - Черная галка в голубятне - это кто?
- Ну... это образ...
- Распутина! 'Она была чернее сажи средь гордых белых голубей. Вот только кто об этом скажет, когда все прячутся за ней?'
- Это аллегория на любое общество, - смущенно проговорил Евгений, чувствуя себя отцом, узнавшим, что его новорожденный ребенок неизлечимо болен. - Общество, погрязшее в разврате, где любой харизматичный проходимец...
- Дальше можешь не продолжать, я был о тебе лучшего мнения!
- Я ведь не написал, что галку сочли святой, - упрямо продолжал Евгений. - Собственно, идею мне подал прежде всего Гоголевский 'Ревизор'...
- Так! - Зауер раздраженно хлопнул рукой по столу. - Никакой общественно-политической эзоповщины, пока идет война! Это понятно? Писать так, чтобы дураку было смешно, а сукину сыну не обидно - замечательно. Вот только сукин сын нутром чует, когда речь идет о нем. Сейчас от тебя требуется писать, чтобы дураку было смешно! И только!