– Так точно, ваше сиятельство.
Уильям достал из кармана серебряную сигаретницу.
– Как тебя зовут? – спросил он, поднося к губам сигарету.
– Гарвей, ваше сиятельство. Маркус Гарвей.
Уильям попытался зажечь спичку, но, когда он чиркнул ею о коробок, она выпала у него из пальцев. Молодой Кравер вытаращил глаза. Он открывал их все шире и шире, а потом произнес, зажимая сигарету между губами:
– И… можно поинтересоваться, чего ты ждешь, Маркус? Маркус присел на корточки и протянул ему спичку.
К моменту появления Ричарда Кравера в отцовском доме его брат Уильям уже месяц как там скучал. У Ричарда было угловатое лицо с персиковым румянцем и огромные руки. Маркус оказался свидетелем первых его действий в поместье. Высокий толстый человек вошел в кабинет герцога Кравера твердым шагом осужденного, который решил с достоинством встретить смерть на эшафоте. Двери за ним закрылись. Маркус, случайно оказавшийся под окном, мог разобрать обрывки разговора. Отчетливее всего слышались крики герцога и всхлипывания его сына. Маркусу было трудно представить, почему такой мужественный человек, как Ричард, мог плакать. И как же он рыдал!
В начале своего пребывания в доме Ричард предавался уединению, словно стыдясь показываться на люди. Слуги видели его только за столом. Когда он смотрел на людей, в его взгляде сквозило недоверие. Когда не смотрел, его вид выражал презрение. Личность этого человека раздирали жестокие противоречия. Его собеседникам трудно было понять, кого они видят перед собой: грозного бизона или жабу. Иногда он проводил целую неделю в каком-то диком оцепенении, потом вдруг просыпался от этого летаргического сна, и на него накатывали приступы необъяснимой ярости, которую он направлял против всего света в целом, а не против кого-то в частности.
Ричарда Кравера уволили из армии. Как и в случае с Уильямом, дело могло закончиться гораздо хуже, хотя Маркусу было трудно понять почему. Составляющими преступления были сам Ричард Кравер, пустая конюшня и шестилетняя девочка. Маркус не понимал, в чем могли обвинить этого человека. Он выразил свои сомнения другим слугам:
– Конюшня была пуста. Как же он мог украсть оттуда лошадь? И если девочке было всего шесть лет, то какой судья мог принять во внимание ее свидетельство против армейского офицера?
Но слуги избегали разговаривать на эту тему. Правда, отметили, что Ричард совершенно перестал за собой следить. Сидячий образ жизни и апатия этого человека приводили к тому, что его тело быстро раздавалось вширь.
Он толстел с каждым днем, что не прошло незамеченным для язвительного Уильяма:
– Скоро нам придется смазывать рамы дверей маслом, чтобы ты мог через них проходить.
Ричард спокойно выслушивал эти комментарии, ему не приходило в голову оспаривать ведущую роль Уильяма в их союзе. Несмотря на это, отношения между братьями не всегда были безоблачными. Между ними не существовало строго установленной иерархии, потому что характер Ричарда был неуправляемым. Если Уильям совсем зарывался, Ричард нападал на него, как разъяренный бык.
– Вот бы на твоем счету было столько же денег, сколько яду на твоем языке! – огрызался Ричард, не выдерживая его оскорблений.
Но Уильям продолжал язвительно шутить. Положение Ричарда объяснялось не столько его комплексом неполноценности, сколько абсолютным отсутствием способности предвосхищать события. Ричард считал: в случае опасности беги со всех ног и ни о чем не думай. Уильям предпочитал в той же ситуации замереть и думать. Ричард был не способен выдвинуть какую-либо идею, планы же его брата могли быть абсурдными или невыполнимыми по сути, но, по крайней мере, он их строил. И Ричард, одной из немногих положительных сторон которого была способность признать свою несостоятельность, вставал под знамя, поднятое братом. В этом заключается одна из всеобщих мировых закономерностей: те, у кого нет своих мозгов, подчиняются бредовым идеям других.
Уильям и Ричард по-разному переживали тот остракизм, которому подвергло их общество. Ричард казался поездом, сошедшим с рельс, а Уильям напоминал лису, которая пряталась в норе, пережидая, когда собаки устанут искать ее. Ни тот ни другой не желали оставаться в доме отца; они лишь выжидали удобного случая и средств, которые позволили бы им вернуться к прежней жизни. Маркус никак не мог понять, какого дьявола эти люди, живущие в поместье, достойном самого короля, мечтают покинуть его?
Как-то раз Маркус услышал конец разговора между братьями. Ему показалось, что они замыслили страшное злодейство.
– От болезни? – произнес Ричард. – Можно подумать, ты его не знаешь. Если у него и случаются какие-то приступы, то только приступы здоровья.
Больше Маркус ничего не услышал. Но с этого дня ему стало ясно: братья не просто болтали, они строили козни. Пришло время перемен. Ричард начал худеть: он делал зарядку и поднимал гантели, как силач в цирке. Уильям повеселел и стал чрезвычайно любезен. Его голос щекотал ухо, а когда он улыбался, обнажались все его зубы. Разумеется, белоснежные.
Среди событий тех дней следует упомянуть один незначительный случай, который позднее сыграл решающую роль в этой истории. Маркус не мог догадываться, что он определит его дальнейшую судьбу.
Уильям принимал своего друга-француза, который приехал навестить его. Они вдвоем гуляли по просторному саду поместья Краверов и подошли к большому дубу. Уильям никак не мог подобрать в разговоре нужное слово, и Маркус, оказавшийся поблизости, машинально произнес по-французски:
– L'arbre.
– Вот это да! – удивился Уильям. – Ты знаешь французский, Маркус?
– Немного, ваше сиятельство.
– Откуда же?
– Меня научила мать.
Уильям бросил на него испытующий взгляд:
– С сегодняшнего дня называй меня Уильямом, Маркус, просто Уильямом. – И он удалился вместе со своим гостем.
Через два дня Маркуса позвали в дом герцога. Уильям и Ричард ожидали его в одном из салонов. Когда Гарвей вошел, теребя в руках шапку, Уильям музицировал на пианино, а Ричард играл в бильярд. Увидев слугу, братья добродушно рассмеялись, как бы подчеркивая, что все они заодно.
– Здравствуй, Маркус, – сказал Уильям, продолжая играть. – Ты любишь музыку? А может быть, тебе нравится бильярд?
– Я не собираюсь быть соучастником преступления, – решительно ответил Маркус.
С того самого дня, как Гарвей услышал странный разговор братьев, его мучили ночные кошмары. Он был уверен, что братья замышляли убийство отца и хотели использовать его для выполнения своего плана. Но он ошибался.
Уильям прервал игру. Ричард отложил кий. Братья посмотрели на Маркуса.
– Преступление? Какое преступление? – спросил Уильям. – О чем ты говоришь?
И братья рассмеялись. Уильям поднялся со стула, подошел к Маркусу, обнял за плечи дружеским жестом и подвел к пианино:
– Посмотри, Маркус, – сказал он, указывая на пианино. – Ты когда-нибудь задумывался о том, из чего сделаны клавиши пианино? Или бильярдные шары?
– По правде говоря, никогда об этом не думал, – признался Гарвей.
– Они из слоновой кости, – сказал Уильям. – Слоновая кость – это бивни слонов, а слоны живут в Африке.
Ричард попробовал сделать карамболь, но ему это не удалось. Он выпил глоток коньяка и сказал:
– Ты прав. Я тоже раньше никогда не задумывался об этом, – проговорил он с задумчивым видом, опершись на кий, словно это было копье. – Сколько бильярдных шаров наберется во всем мире? А клавиш для пианино? Я уверен, что, если поставить их одну на другую, получится дорожка до самой Луны.
– Ты бы не хотел поехать с нами в Конго, Маркус? – вступил в разговор Уильям. – Ты неплохо готовишь и знаешь французский язык, а нам нужен помощник.
Герцог Кравер не смог воспрепятствовать отъезду сыновей. Самая большая нелепость состояла в том, что эта смертоносная затея не была тщательно продуманным планом. Мысль об Африке выкристаллизовывалась по мере того, как нарастали разногласия между братьями и отцом.
Как только жизнь в родовом поместье наскучила Уильяму и Ричарду, они попросили у отца денег взаймы. Таким образом они хотели начать новую жизнь. Но герцог отказал им. Мало того что бесстыдники загубили карьеру, так у них еще хватает наглости просить у него содержание! О какой новой жизни они говорят?! Герцог прекрасно знал, что для его сыновей глаголы «жить» и «грешить» означали одно и то же.