– Одевайся, – сказал он, продолжая отхлебывать виски. – Тебе пора домой.
Сначала Амгам не понимала его. Но Маркус был настроен решительно и даже помог ей застегнуть пуговицы на рубашке. Они вместе вышли из палатки. Гарвей решительным шагом вел девушку в сторону прииска, крепко держа ее за локоть. Он двигался так стремительно, что почти тащил ее за собой.
Пепе заметил эту странную пару. Белая девушка была на две ладони выше своего смуглого спутника, который задавал ритм, уверенно шагая на коротких ногах.
– Господин Маркус? Куда вы?
Пепе сказал ему «вы». Это уважительное обращение не обещало ничего хорошего. Маркус не удостоил его ответом, и Пепе окликнул его еще раз:
– Пожалуйста, господин Маркус, не делайте этого.
– Почему? – спросил Гарвей, не поворачивая головы. Он был уже у самого входа в «муравейник».
– Господин Маркус! Она – совсем другое дело. Она принадлежит господину Уильяму. У нас будут неприятности, большие неприятности. Не делайте этого.
Гарвей спустился по лестнице вслед за девушкой. Рудокопы прекратили работу и изумленно смотрели на них. Когда Маркус и Амгам ступили на земляной пол, негры расступились.
– Ты что же, выстрелишь в меня, Пепе? – с вызовом спросил надсмотрщика Гарвей.
Он вел Амгам к тому самому отверстию, через которое она попала в этот мир.
– Господин Маркус! – закричал Пепе. – Вернитесь назад! Последний раз предупреждаю!
Гарвей поднял голову. Там, наверху, в круглом проеме на фоне облаков вырисовывалась мощная фигура Пепе, который целился в него из ружья. Маркус остановился, но потом решительно двинулся вперед:
– Ты в меня не выстрелишь. Я в этом уверен.
Пепе колебался несколько бесконечно долгих секунд. Потом опустил оружие:
– Нет, я не буду стрелять. Конечно, не буду.
Но отступление Пепе вовсе не означало победу Маркуса.
Когда надсмотрщик говорил с неграми, его голос обычно звучал глухо, точно преодолевал толщу воды. Сейчас он обратился к ним на их пузырящемся языке. Ему не стоило большого труда убедить негров схватить Маркуса и беглянку.
– Теперь ты доволен, Пепе? – рычал Маркус, тщетно отбиваясь от двадцати рук. – Что ты им пообещал? Чечевичную похлебку?
– Нет, – ответил Пепе. – Сардины.
Все усилия были напрасны. Эти люди не боролись за свою свободу, но были готовы драться, чтобы воспрепятствовать освобождению Амгам. И ради чего? Ради половины банки консервированных сардин. Но самое грустное заключалось в том, что это блюдо и так предназначалось на обед. Несколько дней тому назад Маркус обнаружил пятьдесят консервных банок в ящике, который считал пустым. И таким образом, рудокопы получили бы на обед свои сардины, даже никого не предавая.
Амгам и Маркус поднялись наверх. Когда Гарвей поровнялся с Пепе, он сказал ему на ухо:
– Я тебе этого никогда не прощу.
Выйдя с прииска, Маркус не решался взглянуть в глаза Амгам. Он пошел прочь, словно ее не существовало. Отойдя от лагеря достаточно далеко, он упал на землю, свернулся комочком, точно мусульманин, предающийся молитвам, и заплакал.
Когда человек терпит поражение, его надо оставить наедине с самим собой, так же как в смертный час. Крах и падение следует защищать от вездесущей толпы. Но иногда то, что внешне кажется поражением, на самом деле является взлетом, потому что человек спасает свое достоинство уже тем, что делает попытку спасти его.
Неожиданно Маркус почувствовал, как шесть пальцев нежно гладят его затылок. Они слились в объятиях даже раньше, чем поняли, что делают.
Я помню, как прервал рассказ Маркуса:
– Этого не может быть!
– Чего не может быть? – удивился он и стал переводить взгляд с левого края стола на правый. – Я сказал что-нибудь не то?
– Вы утверждаете, что занимались с ней любовью? Что стали ее любовником?
Щеки Маркуса налились соком спелого помидора:
– Лучше бы я умолчал об этом, правда?
Вся верхняя часть моего тела была напряжена. Я постарался немного расслабиться и откинулся на спинку стула.
– Нет, дело не в этом, – сказал я смущенно, сожалея о своей несдержанности. – Это прекрасно, что вы рассказываете мне все, что произошло. Это очень хорошо.
– Тогда в чем же дело? И если я все рассказываю как надо, то какую ошибку я совершил?
Маркус не знал, что дело было вовсе не в какой-то совершенной им ошибке, – он просто ранил мои чувства. В первый момент я не мог представить себе пальцы Амгам на его затылке, потом эта картина стала для меня невыносимой. Шесть ее пальцев – таких белых, таких тонких, таких длинных… Я больше ничего у него не спросил, потому что не хотел слушать его рассказ. Но в моем воображении неминуемо вспыхнул образ: Амгам в объятиях Маркуса среди сельвы. Я почувствовал холодный огонь в груди, тонкий язычок пламени сварочной горелки, направленной прямо мне в сердце.
Почему меня так оскорбила эта картина? Я пытался противиться тем чувствам, которые испытывал к Амгам. На самом деле они были мне ненавистны. Эти чувства зародились в моей душе недавно, несколько ночей тому назад, в комнате господина Мак-Маона, и я с первой же минуты осознал, что они сильно осложнят мою жизнь. Более нелепых чувств не было во всей вселенной. В конце моей беседы с Маркусом Гарвеем, сидя напротив него, я говорил себе: «Томми, идиот, какого черта ты вздумал ревновать к заключенному женщину, которую никогда не видел и не увидишь?» Однако у меня хватило ума задать себе вопрос, который должен был заинтересовать меня в первую очередь: откуда у Гарвея взялась такая способность причинять мне такую дикую боль своими словами?
История Маркуса Гарвея высветила всю мою ограниченность и мои недостатки. Пока он не рассказал мне о том, что стал любовником Амгам, я не понимал, до какой степени презирал его и считал себя существом высшим, чем он. Как просто сочувствовать людям, с которыми нечего делить! Поэтому я позволил себе роскошь быть столь снисходительным и доброжелательным с ним – бедным цыганом, которого ждала виселица. Но теперь мои чувства вступали в противоречие с историей его жизни. Мне казалось оскорбительным, что такой человек, как Гарвей, мог удостоиться любви Амгам. Он обладал тем, чем мне было не дано обладать никогда. Никогда. А слово «никогда» невероятно длинное. Я повторяю его: никогда.
В действительности ничего удивительного в этом происшествии не было. Девушкой двигали мотивы абсолютно ясные и в то же время совершенно логичные. Было бы удивительно, если бы она поступила иначе. А то, что Маркус занимал подчиненное положение, имел цыганскую внешность и короткие ноги, никакого значения не имело. По крайней мере, для нее. Эта девушка пришла из другого мира, на нее не распространялись наши предрассудки. А Гарвей был самым добрым человеком на всей поляне, поэтому Амгам любила Маркуса. Узнав о ее чувствах к моему подопечному, я полюбил ее еще сильнее, а ему, приговоренному к казни, стал завидовать.
Пока я размышлял обо всем этом, Маркус наблюдал за мной, не имея ни малейшего понятия о том, в каком направлении текли мои мысли. Он еще раз спросил меня:
– Что я сделал не так, господин Томсон?
Я громко прокашлялся, пытаясь скрыть смущение, и сказал:
– Вы заявили мне, что Уильям и Ричард пошли охотиться на льва.
– Да, правильно. Ричард увидел следы льва на тропинке в сельве. Братья отправились искать его, но не нашли.
– В сельве нет львов, – закончил я свой отвлекающий маневр. – Наверное, это был леопард.
– Леопард? – Маркус задумался. – Может быть, Ричард и вправду говорил о леопарде. Я точно не припомню.
Безумная жажда братьев Краверов получить с прииска максимальную выгоду росла день ото дня. В то же время желание Ричарда охотиться на буйволов так же быстро сошло на нет. Плотская страсть Уильяма тоже шла на убыль. Он не уступал свою пленницу брату только из-за присущего ему инстинкта собственника. Младший Кравер был умен и понимал, что представление о существующей иерархии укрепляется в сознании негров при виде картины, когда самый белый мужчина в мире властвует над самой белой женщиной на Земле. Или из-под земли. Однако это была не единственная причина, которая заставляла Уильяма удерживать девушку.