– Никогда не прячь взгляда: люди подумают, что ты хочешь скрыть правду. Никогда не смотри в потолок: все подумают, что ты все выдумываешь. Если засомневаешься в чем-нибудь, постарайся выиграть время. Как? Сделай какой-нибудь жест, выдающий твою печаль и беззащитность. Судья должен поверить, что перед ним человек, не способный обидеть муху. Как тебе кажется, ты сможешь создать о себе такое мнение?
– Ну… нет… я… никогда, – заколебался Маркус и стал переводить взгляд с одного края стола на другой.
– Великолепно! – воскликнул Нортон. – Это как раз то, что нужно! Постарайся закрепить это выражение лица.
28
Суд над Гарвеем вызвал большое волнение в обществе, вероятно потому, что это был один из первых судебных процессов двадцатого века, в котором сталкивались понятия законности и героизма. Журналист, направленный из «Таймс оф Британ» для освещения событий, опытный репортер, был потрясен количеством своих коллег в зале суда. Он сообщил мне, что на пресс-конференции, во время которой военное ведомство информировало о наступлении на Сомме, присутствовали тридцать восемь журналистов. А даже до начала суда над Гарвеем он насчитал в зале около пятидесяти коллег. Трудно сказать, что привлекало публику сильнее: Маркус – герой литературного произведения или Маркус-мученик. Как бы то ни было, зал был набит битком. К счастью, я оказался достаточно предусмотрителен и явился в суд за час до начала слушания дела. Несмотря на это, я был одним из последних допущенных в зал посетителей, хотя помещение было рассчитано на пятьсот человек. Мне пришлось занять место в заднем ряду, недалеко от прохода. Однако я получил небольшую компенсацию: когда Маркус, закованный в цепи, в сопровождении полицейских вошел в зал, я смог быстро поприветствовать его.
– Не волнуйся, Маркус! – сказал я ему, сжимая его руку в своих. – Все будет хорошо, надейся на Нортона!
Полицейские не позволили мне долго с ним разговаривать. Наверное, это было к лучшему. Я из тех людей, у которых голос часто срывается от волнения, и в моих словах звучало больше сочувствия, чем надежды.
Теперь мне стал понятен весь стратегический план, о котором говорил мне Нортон. Публика, собравшаяся в зале, желала свободы Маркуса, а народным негодованием пренебрегать не следует. Однако во время этого первого заседания также стало ясно, что силы, против которых нам предстояло сражаться, обладали огромной властью.
Во-первых, на их стороне была сама постановка этого спектакля. Должен признаться, что декорации могли впечатлить любого. Судья, белые парики, черные и красные мантии, мебель из красного дерева. Все это служило для того, чтобы человеческие существа чувствовали себя здесь крошечными букашками. И когда прокурор встал во весь рост, когда он указал своим перстом на Маркуса и обвинил его в преступлениях от имени английской короны, мое сердце сжалось и стало не больше вишенки. Если слова прокурора производили такое впечатление на меня, нетрудно представить, какие чувства испытывал Маркус. Мне показалось даже, что он стал ниже ростом. Со своего места я мог разглядеть только его затылок. Гарвея будто подключили к электрической сети: его волосы топорщились так, что напоминали иголки морского ежа. Над этим человеком нависла вся громада Британской империи.
В начале своей речи прокурор старался сдерживать эмоции, но потом стал постепенно повышать тон. В его голосе зазвучала жажда возмездия. Говоря о Маркусе, он называл его человеком низким, коварной змеей и чудовищем, недостойным принадлежать к роду человеческому. Когда он потребовал для подсудимого смертного приговора через повешение, установилась гробовая тишина. Все пятьсот человек в зале затаили дыхание.
Однако если Маркус и я впервые сталкивались с миром правосудия, то для Эдварда Нортона это была родная стихия. Я вижу его как сейчас: он стоял навытяжку и был спокоен и одновременно решителен; белый парик скрывал его лысину, а коротенькие усы решительно топорщились. Речь прокурора была длинной и напыщенной. Нортон же ограничился несколькими словами, которые я попытаюсь воспроизвести:
– Господин Гарвей невиновен. И к концу этого процесса нам удастся разрушить все рациональные доводы, которые могли бы привести к противоположному выводу. Господин Гарвей невиновен. И перед вами герой. Мы приведем все необходимые доказательства, чтобы это стало ясно.
Думаю, что в этот момент Нортон выиграл половину процесса. Его тон был таким размеренным, в голосе звучала такая уверенность в правоте своих слов, а речь так разительно отличалась от агрессивных нападок прокурора, что любой непредвзятый наблюдатель сразу встал бы на сторону Гарвея.
Прошло несколько дней, прежде чем судья вызвал Маркуса для дачи показаний. Когда Гарвей наконец поднялся и пошел вперед, он волочил ноги так, что дефект его фигуры стал еще заметнее. Я знал, что у него короткие ноги, которые плохо сгибаются в коленях. Знал я и то, что, когда Маркус шел, его тело двигалось, словно его суставы были испорченными шарнирами. Безусловно, он нарочно подчеркивал свой изъян. И правильно делал.
Прокурор стал допрашивать его. Я забыл, какой вопрос он ему задал. Но помню, как Маркус посмотрел по сторонам, словно ища поддержки. Потом этот несчастный цыган, обвиняемый в двух жестоких убийствах, поразил публику, произнеся чрезвычайно воспитанным тоном:
– Извините. Не будете ли вы столь любезны, чтобы повторить ваш вопрос?
И я, на собственном опыте знавший, какое действие оказывает этот потерянный взгляд, подумал только: «Браво!»
Прокурор не учел всей мощи сил, которые противостояли обвинению. На первом этапе Нортон ограничился тем, что просто сдерживал его порывы. Казалось, все усилия прокурора наталкивались на стену, о существовании которой он не догадывался, и это сводило на нет все доводы против Маркуса. Этим волнорезом из плоти и крови был Эдвард Нортон. На протяжении первых дней он постепенно разрушал все доказательства виновности Гарвея. И делал это методично, нарочито медленно, словно наслаждался, уничтожая все надежды противника. После этого мы вступили в полосу гораздо более спокойную.
Количество ничего не значащих деталей, которые предполагает ведение судебного процесса, невероятно велико. Слушания даже самых значительных дел до безумия скучны. Большая часть заседаний посвящалась пустым процессуальным формальностям; по крайней мере, так казалось нам – людям, не слишком сведущим в юриспруденции. На протяжении недели зал постепенно пустел. Те, кто не имел непосредственного отношения к делу, перестали посещать заседания, ожидая того момента, когда наступят решающие дни. На восьмой день в зале почти никого не было. Я сам приходил в суд только из солидарности с Гарвеем. Мне вспоминается, что в какой-то момент судья заговорил о герцоге Кравере, и мое сердце сжалось. Когда прозвучало его имя, у меня комок подкатил к горлу, словно я подавился куском мяса. Мои мысли обратились к нему, и вспомнилась его оплывшая фигура. Когда мы познакомились, он был уже очень пожилым человеком, и умер полгода назад. В этом забеге на длинную дистанцию, в который превратилось дело Гарвея, он стал одной из жертв, оставшихся на обочине. Может быть, это и к лучшему. Чем бы ни кончился суд над Маркусом, успех книги вынес обвинительный приговор его сыновьям в параллельном судебном процессе, который он никогда не смог бы выиграть.
На восьмой день я сел в одном из первых рядов. Никогда раньше мне не доводилось сидеть так близко. Поскольку я оказался очень близко от стола судьи, то старался закрывать себе рот рукой, когда зевал. Однако это только делало мою скуку более очевидной. В какой-то миг я отвернулся в сторону, чтобы скрыться от неодобрительного взгляда судьи.
Ряды деревянных скамей были практически пусты. В зале присутствовали не более десяти человек, и некоторые из них совсем не следили за ходом разбирательства; одна женщина лет пятидесяти, совершенно не скрываясь, вязала что-то крючком. Сумеречный свет в зале наводил грусть. Большие застекленные окна на необычайно высоком потолке должны были обеспечивать доступ дневного света в зал. Подобный замысел архитектора следовало бы только приветствовать, однако он не учел, что в британском небе присутствует такое атмосферное явление, как облака.