— Прости, Гаврилыч, тебя «Комета» ждет, на выход. Там трескоед криком, кричит!.. И атомоход потом неопытному не доверишь. А я уж, так и быть, на лоцботе поторчу, к вечеру «Леди Зэт» должна появиться. Не обижайся, Гаврилыч, да?
«Не Подосиновиков ты, Слава, а Подосвиновиков! С твоею прытью в трех местах зарплату получать. Зачем же меня на подвахту выдергивать было?» — заметил сам себе Тебеньков, однако вслух сказал достаточно мудро:
— Я, Слава, сегодняшний день наперед постиг. Потому как видение мне, будто святому, было… Мастер, прошу извинить меня, у меня другая работа…
— О мон дью! — завопил капитан «Фаэтоноса». — Почему? Я уже привык к вам, пайлот!
Тебеньков только развел руками и отправился к причалам морвокзала на «Комету»: что поделать, любил по молодости Славка Подосиновиков иностранцев, хлебом не корми, дай ему на грека попасть!
«И что это за жизнь такая? — размышлял Тебеньков, с трудом втиснувшись на приступок за капитанским креслом «Кометы», глядя, как проносятся вдоль заплаканных стекол начинающие зеленеть берега. — И что это за жизнь такая? Помню я за последнее время хоть бы день, когда никуда спешить не надо было? Хо! Не было такого дня! Плавал пока — такое вроде бы случалось. Там, если и спешишь, так вместе с пароходом. А это все равно что движение Земли: разве заметно, как летит она вокруг Солнца, а с ним вместе — черт знает куда? Двадцатый век, называется! Чего же мы тогда в двадцать первом веке делать заведем?»
Он вывернулся назад. («Ты мне, Гаврилыч, «Комету» не развали!» — заметил при этом капитан.) За кормой, за коротенькими дымовыми трубами, за дюралевым плавником, летела и горбилась гора пены, кружевами разлеталась по заливу, дробилась на красивые даже в дождь пузыри, и две дорожки от винтов «Кометы» лежали на воде, как инверсионный след самолета в небе.
«А вот тебе и образ жизни, Гаврило! — сказал сам себе Тебеньков. — Мощь, стремление, пена и пузыри!» («Н о и п е н а есть выражение сущности!» — отметил в «Философских тетрадях» Ленин. Однако Тебеньков, к сожалению, этого не читал.)
— Ты-ч, Гаврилыч, там вздыхаешь? — спросил капитан «Кометы». — Ты глянь на подопечного и присвистни.
Тебеньков глянул вперед и действительно присвистнул: «Семжалес» лежал на левом борту, и караван леса на нем свисал набок наподобие петушиного гребня — как еще вовсе за борт не ушел! Понятное дело, почему криком кричат…
Когда он подошел к лесовозу на лоцманском боте, он увидел, что штормтрап намного не достает даже до леерных стоек, и моряки сверху, с каравана, кричали, что дальше трап потравить не могут. Пришлось подтягиваться на руках, пока коленка не поймала нижней ступеньки-выбленки. Дальше, на трех привычных еще со времен курсантской парусной практики точках, стало легче.
Однако наверху, держась за накрененную стойку, Тебеньков сказал:
— Не те годы, чтоб акробатикой заниматься и технику безопасности нарушать! А если б пониже ростом был? Вы что, под надстройку не могли его привязать?
— А там кормовой подзор близко, — виновато ответил вахтенный штурман.
Стоять на разваливающемся караване было неприятно (с первого взгляда определилось, что его, вдобавок к портовым креплениям, аврально стягивали еще швартовными тросами, такелажными талрепами и цепями — в общем, всем, что под рукой в море оказалось), — можно понять, каково этим ребяткам в море было.
— С первым караваном пришли, с первых барж в Игарке лес первыми же брали, — рассказывал по дороге на мостик штурман.
— В метель грузились?
— Факт. Даже заморозок прихватил. А мастер спешил план делать. И порт назначения хороший был — Антверпен.
— А теперь? — спросил Тебеньков, косясь, однако, с некоторым неодобрением на словоохотливого штурмана.
— В Карских Воротах на Египет, на Александрию, переадресовали. А там — на внешнем рейде пару месяцев прокукуешь, факт. И план плакал, и Европа. Мастер так и ругается: Епи-пет!
Все понятно. Спешил, значит, капитан, обмерзлые балансы брал, а в Баренцевом потеплело, ледок растаял, груз порыхлел — и поплыло.
— Ветра что, много было?
— Так три дня такой с норд-веста! — обрадованно подтвердил штурман. — Крепеж каждый день обтягивали…