…«Семжулес» поставили к причалу без единого толчка, так что растроганный и окончательно оживший капитан, подписав квитанцию, предложил Тебенькову пропустить пару рюмашек («Красноярский сучок, но на собственной рябине», — сказал он, извиняясь) и выставил на стол щербатую тарелку с кусочком копченого муксуна и рюмочку.
— Сами понимаете, пайлот, мне сейчас не до… — помявшись, снова извинился капитан, и Тебеньков действовать отказался:
— Мастер, я же не дворник с бляхой к вам на пасху! Вы бы мне еще рупь серебром…
Капитан покраснел и полез в посудный шкафчик, но Тебеньков застопорил его:
— Да будет, мастер, хлопотать! Счастливо вам перегрузиться. И рябину на сучке поберегите для ускорения технического прогресса. До встречи!
…В накуренной лоцманской шли дебаты по поводу посадки «Фаэтоноса». Одна из чьих-то ручных радиостанций «Причал» (во всем мире радиостанции этого типа зовут жаргонно walky-talky — «слушай-болтай») работала на дежурном приеме, лоцмана комментировали ее скудные сообщения и никто не повернул головы к Тебенькову, и сам он постарался внимания не привлекать во избежание лишних расспросов, почему не он лично оказался на «Фаэтоносе». («И откуда столько пилотов вдруг взялось? — спросил он сам себя, открывая журнал регистрации квитанций за лоцманскую проводку. — Хотя — техническая учеба. Нарочно не придумаешь».)
В журнале желтел сложенный вчетверо листок, адресованный ему, Тебенькову:
«Уважаемый Гавриил Гавриилович!
Удивлена Вашей необязательностью. Где конспект лекции для очередного семинара? Где Вы сами? На будущий квартал предлагаю Вам тему: «Опыт работы с личными творческими планами и их влияние на производственную активность». Позвоните или лучше зайдите.
Да, многоуважаемая Евгения Николаевна привыкла подписываться именно так. А поскольку Тебеньков был наставником и одним из активистов курируемой Евгенией Николаевной школы передового опыта, он частенько получал такого рода любовные записки, вызывавшие многозначительные покашливания лоцманов и совершенно ненужную озабоченность у самого Тебенькова: как бы послание с такой подписью ненароком не попало домой; теще (традиционно) не объяснишь.
Тебеньков вложил листок в записную книжку, чтобы потом не забыть тему семинара, потому что дежурный капитан портнадзора молча тянул уже его за рукав на выход: буксир, буксир давно ждет!
На буксире, по дороге на атомоход, Тебеньков вдруг почувствовал, что сегодня слишком рано устал, и догадался — почему: сон ему с Ромкой не дали досмотреть, с Ромкой, с акациями, с далеко мелькающим озером, с соседкою Грушей и пегим быком — вообще с отдыхом, с отпуском, с родиною жены — вольным демилитаризованным городом Каргополь, как его называл Тебеньков, когда позволял себе вздыхать об отпуске (преимущественно за круглым столом).
— Расслабился, Гаврило! — сказал себе Тебеньков. — Конечно, отпуск с Ромкою — это вещь, но ведь до него еще доработать надо, минимум полсотни квитанций!
При сем он представил себе своего первого и пока единственного внука Ромку, круглого, как бублик, которые он, кстати, так любил, что называл не иначе как «люблик»… Несколько сильных счастьев познал в жизни Гаврила Тебеньков — и последнее из них, когда внука заимел в сорок два года. Но между тем именно внук дал понять Тебенькову, что самая, казалось бы, длинная жизнь невероятно коротка: и глазом не моргнул, душа еще вовсю в лапту играет, а половину жизни уже наверняка прожил.
Подтянутый и даже, можно сказать, принаряженный вахтенный штурман на атомоходе посмотрел на Тебенькова растерянно, замотанный предотходной суетой капитан (с которым Тебеньков штурманил в свое время) — вовсе недоуменно, и тогда Тебеньков приступил к вопросам и распоряжениям по швартовке, чтобы стереть с лица навеянную мыслями о Ромке философическую паутину, и прежде всего, по старой дружбе, попросил капитана убрать с мостика лишний народ: его всегда смущало обилие людей на мостике атомоходов, одних судоводителей набиралось человек до пяти (лоцмана, естественно, не считая).
Тут вышел на связь «Фаэтонос», и Буки Букиевич Сверкалов приказал атомоходу не трогаться с места, пока грек не сойдет с мели.