Плавучая скала слилась позади с берегами и морем, отбойная волна от нее ощутимо стукнула в скулу и прокатилась по борту «Леди Зэт», и Енсен сказал, снова широко улыбаясь:
— Хорошая игрушка!.. Я надеюсь, пайлот, меня поставят к причалу без промедления? На борту — баранина. Как видите, и мы помогаем вам!..
— Хо, совершенно бескорыстно, абсолютно безвозмездно и уж совсем невыгодно для себя… Вы ведь ничего не имеете на этом?
— Ах, пайлот, конечно, я частный предприниматель, хотя и моряк. Вы давно были в Северном море? Чертовски много нефтяных вышек, невозможно плавать! У вас тоже скоро так будет, я слышал? А что пайлот думает о проблеме цветных «гастарбайтеров» и вообще о разжижении Европы цветными? USSR не имеет такой проблемы? Как! Тогда, может быть, по глотку «Белой лошади» за отсутствие проблем? Как! А кофе? А кофе с лучшим в мире — не спорьте! — датским молоком?! Вы меня просто обижаете, пайлот!..
Тебеньков, проклиная себя за уступчивость, все же сумел отказаться от виски и кофе, однако консервированного (а словно бы совершенно свежего) датского молока выпил, и даже две банки, протерев их предварительно носовым платком.
Енсен, как и полагается, развел виски содовой, отпил глоток, поставил стакан и снова широко улыбнулся. Радость клокотала в нем.
Что думает пайлот об этих маршах мира? Он, Енсен, только что видел один из них, скандинавский. Чудовищно! «Першинги» — да, «першинги» — нет! Где эти люди находят время? Очевидно, все они — бездельники. Мир — это бизнес, но бизнес — это наличие времени для него. Ага, он, Енсен, догадывается: марши — это шоу, это политическая реклама. Неплохо, неплохо. Так как же понимает пайлот проблемы мира?
— У меня родители погибли в прошлую войну, и меня вырастило наше государство, — ответил Тебеньков, отходя от Енсена к локатору, хотя, в общем-то, нужды в том не было: туман поднимался, открывая берега, и помощник Енсена вел прокладку, скрупулезно отмечая позицию «Леди Зэт» на карте.
— О, тогда с вами бесполезно говорить, пайлот! — расхохотался Енсен. — Простите… Кажется, я перешел черту дозволенного…
Тебеньков пожал плечами: обычно разговоры на мостике ограничивались новостями навигации, морскими — по большей части — анекдотами или информацией о погрузке-разгрузке и наличии развлечений в порту. Весельчаку Енсену хотелось чего-то большего. Что же — да здравствует датское (лучшее в мире!) молоко!
Домой Тебеньков добрался только утром, хотя проблем с «Леди Зэт» не возникло: еще на подходе к причалу они увидели тепловоз, подававший на подкрановые пути тройку рефрижераторных вагонов, так что частный предприниматель Енсен, потирая ручки, сказал: «Вери велл». Опять же как частный предприниматель он предложил Тебенькову не брать буксира для швартовки (излишние расходы!) и уже как моряк полностью был швартовкой, произведенной Тебеньковым, удовлетворен. (А чего, спрашивается, не швартоваться без буксира, если «Леди Зэт» имела хотя и не очень сильное, но вполне для ее тоннажа приличное носовое подруливающее устройство?)
Снова речь зашла о рюмке «Белой лошади», но Тебеньков, на некоторое удивление и самому себе, был тверд, и тогда, прощаясь в каюте, словно бы раздосадованный, Енсен вытащил из холодильника и с грохотом выставил на стол перед Тебеньковым дюжину разноцветных банок с консервированным (тоже — лучшим в мире?) датским пивом и консервированным — на выбор — молоком.
Тебеньков чокнулся с Енсеном банкою молока, сунул ее в карман плаща и откланялся, надо полагать, оставив гостеприимного Енсена в большом недоумении относительно сугубо специфических (морских) качеств мурманских лоцманов…
Работы для подвахты в принципе больше не было, разве что зарегистрировать квитанцию на лоцманские сборы, однако там, где давеча желтел листок от Евгении Николаевны Пановой, лежал теперь голубенький бланк служебного распоряжения, и Тебеньков узнал твердый почерк Буки Букиевича Сверкалова:
«Г. Г.! (Такая у Сверкалова была манера обращения.)
К началу рабочего дня я должен иметь от Вас объяснительную записку по «Фаэтоносу», т. к. капитан имеет претензии к лоцманам».
Тебеньков чертыхнулся, сел за стол, достал бумагу и добросовестно, будто составляя лоцию, описал обстановку на мостике грека, как он, Тебеньков, ее реально наблюдал. Затем ему стало жаль экспрессивного фаэтоновского капитана, и он спрятал исписанные листки за обертку регистрационного журнала и на обороте сверкаловского бланка написал: