«Не успел на «Фаэтоносе» отдать ни одной команды, т. к, по распоряжению и. о. с. л. Подосиновикова В. В. убыл на «Комету».
Пока он пешком, чтоб не толкаться локтями с утренним народом, добирался до дому, жена успела уйти на работу, и дверь открыла теща Раиса Ивановна. В тот же момент, словно бы вызванный тебеньковским звонком, появился на площадке сосед-пенсионер Иван Кириллыч в обычном своем утреннем тренировочном костюме и кроссовках «Адидас». Пожимая ладонь Тебенькова обеими руками, он спросил, строго глядя сквозь очки:
— Как обстановка?
— Приближенная к боевой, но — стоим!
— Добро! — ответствовал Иван Кириллыч и заспешил вниз по лестнице; дужки очков на затылке Ивана Кириллыча действительно стягивала резинка, чего, вообще-то, Тебеньков ранее не замечал.
Дома, посмотрев (на фотографии) в ясные Ромушкины глаза, Тебеньков вдруг устыдился:
— Однако слабак ты, Гаврило! Чего, спрашивается, объяснительную за обложку прятал? Чтоб Сверкалова подразнить? Все равно ведь ее вытаскивать придется, если «Фаэтонос» на лоцманов бочку катит. И прежде всего нужно будет Славку Подосиновикова выше всяких подозрений, как жену Цезаря, ставить, ибо лоцмана — товарищи суть!
После чего Тебеньков легонько щелкнул Ромушку по носу, на глазах у изумленной тещи налил себе стакан водки, выпил, закусил куском черного хлеба с венгерским шпигом и сказал:
— Я, Рай Иванна, телефон отключу и спать лягу. Разбудите меня, пожалуйста, в четыре часа, мне еще получку получить и на ДНД надо…
Диван шарахнулся под ним, как конь под Тарасом Бульбой, и, уже засыпая, Тебеньков услышал выговаривание старых настенных часов:
— Вот так! Вот так. Вот так. Вот так…
1984
ЧТО НУЖНО МУЖЧИНЕ
— Сила. И любовь женщины, — сказал Толик Лавренюк. — Да, любовь женщины и сила. А что же еще?
Он жестко раздавил сигарету в пепельнице, еще не набитой доверху окурками, и непринужденно поднялся:
— Вася, можно, мы станцуем на радостях? А? Прошу вас, Любочка!
Он повел ее в круг, бережно идя сбоку и чуть сзади и придерживая за локоток.
Вася Шурухин, улыбаясь, смотрел им вслед. Любаша шла, оглядываясь, тоже улыбаясь, и ее бежевое платье светилось в сером воздухе зала.
Вася поймал Любин взгляд, взял фужер, поднял его над столом, потом, прищурясь, стал смотреть на них с Толиком через тонкие хрустальные стенки.
На стенках бегали блики от потолочных ламп, светилось Любашино платье, светилась Любашина улыбка, когда она взглядывала на него через высокое и твердое Толькино плечо.
И вообще музыканты играли неплохо.
Танец кончился, начался другой. Толик помахал рукой, и они с Любашей остались в кругу еще на один раз. Вася опустил фужер, танцующие женщины оглядывались на Толика с Любашей. Но Вася не завидовал Толику; он знал, что Любаша, когда прибежит обратно, скажет, что теперь танцевать будет только с ним, со своим Васей. Это уж точно. Будет танцевать танго и поглаживать его черствые пальцы, осторожно ощупывать края порезов и ссадин. М-да, пальчики не отшлифуешь, хоть год пемзой работай.
Вася разрезал ногтем кожуру апельсина, стал чистить его. Когда Любаша вернулась на место, апельсин в звездчатых лепестках оранжевой кожуры уже теплел на ее тарелке.
— Ну, Васек, ты успехи делаешь. Когда это ты так настропалился? — спросил Толик, кивая на апельсин. — Силен, рыбак!
Любаша засмеялась:
— Дед Серега его тоже так зовет, никогда по имени не кличет. — Потом она наклонилась к Васе: — Знаешь, я теперь только с тобой танцевать буду. Давай, Васенька, да?
Вася пожал под скатертью ее руку.
— Только ты закусывай лучше, Вася.
Толик уже наливал:
— Ну, еще по одной, компаньерос. С возвращением тебя, Васек!
— Сколько же можно за возвращение? Я уж сколько тут!
— Третий день, — ответила Люба, — навалом… И чего это ты сегодня такой странный?
— Ты чего, своего мужика не знаешь?
— Да ладно вам. Выпили, что ли? Будь, Люба!
Любаша пила мелкими глотками, как зверек. Волосы вздрагивали у открытой шеи. Ну, а Толик всегда пил — в один хлебок.
Тепло разливалось по телу, и блаженная тяжесть вдавливала в стул. Сиди, рыбак, ноги вытяни поудобнее, закури с другом, смотри на свою женщину, как она пьет мелкими глотками, запрокидывает голову, шея ее белеет, волосы вздрагивают. Пьет, а сама хитро-хитро смотрит уголком глаза из-под раскосых ресниц. Толково быть на берегу, а?