И Вася не торопясь тоже пошел вниз.
Город уже фактически спал. Улицы в темноте струились к заливу между разбросанными по скалам глыбами домов. Окна еще горели кое-где на верхних этажах; наверное, там жили те, кто помоложе. Но и эти окна затухали одно за другим. Странно, что это было видно, даже если не поднимать головы. Где-нибудь должно быть такое окно у каждого человека. А Вася мечтал еще иметь и такое окно, которое было бы видно с залива. Трудно ли спросить у вахтенного штурмана бинокль и глянуть на подходе: как там дела, в этом окне?
Боль в коленке почти прошла, и только оставалось такое ощущение, что сустав работает без смазки, словно бы с потрескиванием и шорохом, и потому приходилось прихрамывать…
Сзади захлопал мотор, и рядом с Васей остановился желто-синий «газик». Со строгой милицейской хрипотцой спросили:
— Далеко ли направляетесь, гражданин?
Вася обернулся.
— А! Старый знакомый! Казенных книжек больше не теряешь?
— Да нет, дядя Ваня, больше не теряю, за библиотеку не берусь. Ногу вот подвернул, двигаю потихоньку.
— Ладно, влезай, раз так. Подвезем его, Санька?
— Куда попадать-то надо? — спросил молоденький милиционер, сидевший за рулем.
— Да мне вообще-то на Три Ручья бы…
— К зазнобе, что ли? — удивился старшина.
— Да не то чтоб…
— …Вроде того…
— Туда сейчас автобус радиоцентровский пойдет, Иван Кондратьич, перехватим? — предложил шофер. — От шоссе до дома дотопаешь?
— Не дотопает, так на спине доедет, там под горку. Они, заочники, народ настырный.
— Какие там заочники, когда круглые сутки за рыбоделом, — ответил Вася, нахлобучивая шапку. — Бросил я это дело, дядя Ваня!
— Выходит, зря я твои книжечки тогда нашел? Давай наперехват, Санька!
И в «газике», и позже, в автобусе. Вася глядел вперед на серую набегающую и похрустывающую ледком дорогу, и ничего кроме этого не видел. В автобусе ребята радиоцентровские смеялись над своим шофером, который бурчал, что всегда ему из-за них не вовремя вылезать из теплой постели, от жены. А Васе ничего не думалось. Он только вспомнил прошлогодний случай, когда в тумане траулер напарывался на кусок айсберга, плоский такой кусок, его и заметишь-то, если только внимательно и непрерывно наблюдать в локатор. Сергей Степаныч, капитан, дал тогда машине полный ход назад и повернулся к айсбергу спиной: чего же зря волноваться, если ничего уже нельзя сделать? Такое было воспоминание…
У самой Колы, уже на Печенгской дороге, попалось навстречу такси с зеленым огоньком, может та же самая «Волга».
Вниз он шел так же медленно, у заборного поворота остановился, закурил и потом уже пошел к калитке.
Окно комнаты выходило на калитку, и Вася сразу увидел его освещенный квадрат. Боковые створки до сих пор были наискось заклеены синей клеенкой, так берёг их дед Серега с самой войны. И в этом окне виден был Любашин знакомый силуэт, уже в теплом свитере с высоким воротом. Резкие широкие плечи Толика Лавренюка затемняли половину окна. Так… Полуотворенная калитка поскрипывала под отяжелевшей рукой. Нужно ли было идти сейчас, если через неделю ему опять в рейс — на три с лишним месяца? Кто же, кроме нее самой, будет защитником тогда, когда он уйдет в море?
Захотелось швырнуть в эти освещенные стекла булыжник, а потом влететь туда, прихватив в руку кол потяжелее, как это делали когда-то у них в деревне. Или лучше молча? Но кто же будет ее защищать, когда он будет в море? Память? Дед Серега? Толик Лавренюк? Сама?..
И Вася Шурухин прочно притворил калитку, повернулся спиной к жилью и пошел вниз, к плавмастерской. Он даже не матерился про себя, а в глазах его стоял синий сигаретный дым их большой прокуренной четырехместной каюты…
Он не приходил несколько дней. Не потому, что боялся посмотреть в лицо Любаше, а просто раз уж она не пришла к нему на судно, так и ему у нее делать нечего.
Он вкалывал, как зверь, а матросы, удивленные его молчаливостью и тем, что он не ходит на берег, тоже молчали, и никто не хихикал за его спиной. А потом, в воскресенье, когда стало ясно с отходом, Вася попросился на берег, и старпом без задержки отпустил его.
С оказией до Трех Ручьев было добраться пара пустяков.
Вася подошел к дому с половины деда Сереги и столкнулся с ним у крыльца. Дед молча поставил у ног помойное ведро, огладил рукой зад в толстых стеганых штанах и прищурился на Васю.
— Прогулеванил Любку, рыбак? Стенки-то тонкие: не трогай меня, кричит, слышу, — он ведь третью ночь тут ночевать пробует… Ты горд, а она тебя гордее!.. Ну ладно, Васюха, засмолим, что ли, по одной, с утра кашлем задыхаюсь. Жаль бабу. Не тебя — бабу жаль! Ты — что? У тебя руки. Бить их будешь? Дома оба.