Однако на следующий танец он пригласил не ее, а другую женщину из соседней с ними компании, красивую и веселую, она даже таяла в танце, но все это было не то. Разве н е т о скроешь? Он по-кавалерски отвел женщину до места, а когда повернулся и пошел к дверям, то услышал за спиной нехороший хохоток, и потом капитана почти бегом обогнала о н а и, не оглядываясь и не прощаясь, застучала каблучками вниз по лестнице.
Капитан сначала было растерялся, но взял себя в руки, успел остановить ее на улице и умолить подождать, ну хотя бы две минутки.
Он это сделал совсем не потому, что ему не хотелось так быстро вернуться на судно и глядеть в любопытствующие глаза вахтенного штурмана или там засесть одному в каюте и курить. Каюта у него была светлая и огромная, такую не прокуришь даже вместе с агентами всех портовых маклерских фирм, хотя, как известно, агенты здоровы подымить и побеседовать на дармовщинку.
Он ее умолил потому, что просто немыслимо было так вот распрощаться после того, что они успели про себя намолчать. Наверное, у него это искренне получилось, потому что она остановилась, потоптала белым сапожком снег и сказала:
— Я здесь побуду.
Капитан живо схватил куртку и, путаясь в заграничных молниях, успел заметить, как оба старших лейтенанта решительно натягивают шинели. Он ей сказал об этом, и она провела его задворками на какую-то улочку, шедшую прямо в гору, остановилась:
— Знаете почему те женщины смеялись? Они думают, что вы ищете себе что полегче. Разве вы такой?
Капитан смутился, но врать было нельзя, и он ей ответил:
— Иногда я бываю таким.
Тогда она поправила цветастый платочек и добавила:
— Я думаю, что я в вас с самого начала не ошиблась. Почему же тогда у вас жены нет?
— Жена у меня есть…
Она отвернула ему воротник куртки, вздохнула, взяла его под руку и опять сказала, что твист уже не в моде, И капитан понял, что если он сейчас что-нибудь единственное не скажет, то не скажет вообще никогда. Он освободил руку, взял ее за плечи, повернул к себе и посмотрел в глаза. А она наклонилась к нему и прошептала:
— Это ваш пароход весь в огнях?
— Мой, — ответил капитан.
— Вот видите, ваш! Вы уже всерьез считаете себя летучим голландцем. А раз вы так считаете, то кто же вам поможет?
— Вы, — выдохнул капитан.
— Значит, вы думаете, что мы друг у друга как на ладони?
— Да. Это же хорошо.
— Да, так редко бывает, — согласилась она, — я одна сейчас, его нет и еще долго не будет… Но разве вы — такой?
Снег на ее плечах был теплый-теплый.
Капитану захотелось закричать на нее, может быть даже ударить, ведь нельзя же было жить с такой беспощадной ясностью! Выходило так, что, как бы он ни поступил, остался бы сам или увел ее, — он все равно ее предал бы, как предают родник, к которому толкает жажда, наступив в него сапогами.
— Видишь, как бывает непросто, а ты ведь и не знал об этом. Ты еще глупый, не думай, что ты летучий голландец…
— Ладно, — ответил капитан и отпустил ее плечи.
— Не нужно обижаться. У нас с мужем будут дети. Они будут солдаты и музыканты, я ведь музыку преподаю… Пойдем, я провожу тебя до причала, мне тоже будет плохо, если ты сейчас останешься один.
Капитан злобно вспомнил диспетчерское задание, затолкнувшее его в эту дыру, и этот мокрый вечер как раз между осенью и зимой, и бездарно потраченное время на разговоры о том, в моде ли твисты и медисоны, словно они так уж его интересовали в последние десять лет, и ее руку у себя на плече и глянул на нее. Черт побери! — она разрушала привычную орбиту, в которой он обретался, его собственный мир распадался на куски и летел кувырком, и из-за чего? Из-за какой-то женщины, каких тысячи разбросаны по свету, из-за бабы, сумевшей сыграть на струнках, о существовании которых в себе он раньше только слабо догадывался. Она-то знает себе цену: любят всяких, но любить могут только чистые, от этого не уйдешь.
Капитан закурил сигарету. Какая разница, все равно ведь все дело в ней, а не в нем!
— Ты умница, — сказал он ей. — Дальше не ходи.
Она зябко пожала плечами, перехватила рукой ворот и согласно качнула головой.
— Пока! — Он повернулся и пошел вниз по улочке.
Белые борта теплохода, исхлестанные снегом, вырастали за прибрежными казармами, а он еще почти у трапа сам себе говорил: «Ох и баба! ну и баба!» — хотя ему хотелось называть ее совсем по-другому, но это пусть останется между нами, чтоб вы не подумали, что капитан, исколесивший полшарика, на самом деле мог разомлеть из-за какой-то серой юбки и голубых глаз.