1966
БОРМОТУХА
Заднее колесо занесло, и Гошка Краснов едва не упал, кое-как проскользнув вдоль лужи. Не надо было так резко тормозить, да очень уж знакомый голос!
Заваливая мотоцикл на правую ногу, он оглянулся и никого не увидел.
Под густыми короткими тополями у зеленого забора мелькнули чемоданы, бабьи платочки, фиолетовая болонья и несколько неразличимых пиджаков.
Гошка подтянул мотоцикл во влажную крапиву у обочины, поближе к кирпичной стене сберкассы, попробовал, как он там стоит, снял очки и пошел к автостанции, огибая шумную проточную лужу. Тополя у забора блестели на солнце, и слышно было, как срываются с листьев капли и звучно падают в придорожный песок.
Несколько дней стояла такая сухая и пыльная жара, что пассажиры выкатились на улицу, как только отгрохотал дождь.
Чемоданы рядком уставлены на скамейках, а пассажиры дышат, жмурятся на солнце и от нечего делать разглядывают Краснова: и бабы, и дед с бамбуковым посохом, и та, в болонье. Туфельки каблучками на треть увязли в песке, плащ чуть распахнут, и рукава почти до локтей закатаны.
— И потолстел же ты, Гошка, право! — Шлепок по кожимитовой куртке был звонкий, его облапили сбоку, неумело и старательно стали тискать. Пахнуло бензином, дровами и нестираным бельем. Обнимавший был повыше, и, выворачиваясь, Гошка поймал ладонями его сухие ребра, надавил, и тогда его выпустили.
— Сразу не узнаешь тебя, хрипишь, тощий ты стал… Давно я тебя не видел, Коля.
— Были бы кости, мясо нарастет. Ну как, поздороваемся? Гошка ты мой!
Они снова обнялись, и Гошка на одной руке раза три прокрутил его вокруг себя.
Затем они еще похлопали друг друга по плечам и по спине, хохотнули, покрякали, посмеялись, и Гошка достал из нагрудного кармана пачку сигарет.
У Коли кожа на лице стала слишком просторной, оплывала под глазами; на щеках, где были улыбчивые ямочки, теперь висели глубокие вертикальные складки. Только глаза голубели как прежде из-под козырька зачуханной шестиклинки. У него по-прежнему не росла борода, только отдельные волосинки торчали кое-где.
Он курил, оглядывал Гошку и не замечал, что редкие капли с тополя падают ему на плечи, на кепку и за ворот пиджака. Гошка вспомнил и этот когда-то нарядный однобортный пиджак и сказал:
— Давай-ка отодвинемся в сторонку. За ворот льет, не видишь?
— Попривык, пиджачок жалеть не приходится, — ответил Коля и вздрогнул от очередной крупной капли.
Булькала лужа за спиной, сквозь кожимит ощутимо начинало жечь солнце.
— А помнишь, Гошка, как мы с тобой на Диксоне? А?
— На Диксоне теперь новый клуб построен, а этот снесли уже. Не читал? В газетах было.
— За всем не уследишь. И тот неплох был.
— Так ведь и свадьба неплоха была. Или как?
Коля вяло улыбнулся в ответ, поплевал на сигарету, отломил потухший кончик и сунул остальное в карман.
— После дождя еще жарче будет. Не сваришься ты в своей куртке?
— Ничего, я на ветерке…
— Ты же мотоциклы всю жизнь презирал. А теперь что — с жиру?
— Выходит, с жиру…
— Я тебя только по хохолку и узнал. Сверкаешь — смотреть больно; нет, думаю, это Гошка едет…
— Выходит так, Коля, — ответил Гошка, засмеялся и хлопнул его по плечу. — Чего мы тут на солнцепеке, пойдем хоть кваску выпьем. Ты как на это?
— Да не знаю, право. Надо ли? Ты сам-то как?
— Кваску можно.
— Квасок хороший, — Коля чуть засуетился, — пойдем, у Шуры и кроме кваску есть. Не оглядывайся, машину твою не уведут, давно такого не было. Зеркальце, бывает, отвинчивают. Так из буфета его видно будет. Мы так сядем… Пошли, Шура — она всегда…
Гошка задержался на ступеньках павильона.
Тополя быстро обсыхали, земля тоже. Бабы, сняв чемоданы, сидели на скамейках и щелкали тыквенные семечки, двое девчушек облизывали эскимо, вглядываясь в поворот улицы, и только дед, поставив легкий посох между ногами, обутыми в лыжные ботинки, с завистью смотрел в их сторону, да еще женщина та глянула искоса и тут же отвернулась.
Была середина недели, за полдень, июль. Малолюдный поселок подремывал, не слыша пролетающих по обводному шоссе машин.
— Ты что пропал? Давай сюда. Душновато, но переживем.
«Душновато» — не то слово. В павильоне, где вплотную разместились два крытых пластиком стола, стойка, стулья и несколько пивных бочек, стоял сырой настой пива и винегрета. С потолка тяжело свисали облепленные мухами липучки. Но все было чисто прибрано.
— Добрый день, — сказал Гошка.
За занавеской зашевелились, но не ответили. Потом оттуда, из полутьмы, вышла буфетчица в белой куртке и ярком платочке.