— Батя, подержи дверь, пожалуйста.
Он обхватил Колю под мышки и поволок на улицу. Упал зацепившийся за ноги стул, и Гошка уже в дверях увидел, как вышла из-за стойки Шура, поставила стул на место и принялась убирать со стола.
Он спустил Колю с крыльца, огляделся и подтащил его к углу автостанции. Дед с лыжным посохом семенил рядом. Кое-как удалось усадить Колю в тени на ящик и прислонить к стене. Он все время пробовал падать, и дед сел с ним рядом. Гошка отряхнулся, положил куртку на ближний чемодан и закурил. Дед от сигареты отказался.
Пассажиры с любопытством смотрели на них: и бабы, и девочки, что лизали эскимо, и женщина в легком платье с плащом через руку. Струился вверх пар от сохнущей земли, Гошка курил, и от его одежды отделялся настой пива и винегрета. Наконец он даже стал понимать вкус табака.
Коля похрапывал и почмокивал, изредка невнятно бормоча матерщину. Если б он хоть себя любил побольше!..
Гошка затоптал окурок, походил по упругому скрипящему песку, принесенному сверху ливневым ручьем, осмотрел мотоцикл. Зеркальце было на месте, бензобак нагревался под солнцем, и песок посыпался с крыльев, когда он постучал ногой по колесу. Что же делать-то?
Гошка вернулся к автостанции.
— Батя, не знаешь случайно, где здесь лес для Полтавщины заготовляют?
— Как не знать, это, милый, за Кувизином, на леву руку, километра три, там и рубят.
— Машины туда ходят?
— А вот валдайский автобус как раз мимо идет. Сколько время-то? Ровно бы опаздывает он.
— Двадцать минут третьего.
— Так и есть, опаздывает, у них всегда так. Ну, зато приятель твой выспится. А сам-то ты куда?
— В Валдай.
— Кабы он не спал, а тут вишь какое дело…
— Дело такое…
Дед опустил бородку в ладони, умиротворенно вздохнул, устраиваясь возле Коли. Начинали трещать кузнечики, и листья тополей жестяно обвисли под солнцем. Бабы в платочках негромко переговаривались, девочки сидели, смирно положив липкие пальцы в колени, и только женщина с болоньей медленно прохаживалась вдоль автостанции, поглядывая на часы.
Гошка смотрел на нее и видел, как за ней, за пригорком, появился квадратный верх стреноженного жердью сена, потом кабина, потом весь грузовик.
Потный, облепленный сенной трухой, усатый шофер выскочил из кабины и весело заорал:
— Автобуса не ждите, бабоньки! Он на восьмом километре сломался. Ждите вечернего! Самую красивую, с ребенком, с собой прихвачу, до большой повертки. Всего и делов — полрубля в переводе на мягкую пахоту! А ну, кто самая красивая, залезай!
Шофер забежал в павильон, через мгновенье, утирая усы, выскочил оттуда, хлопнул дверцей и укатил. За грузовиком вдоль улочки приподнялась низкая пыль.
Гошка потрогал лыжного деда за плечо:
— Батя, ты его покарауль здесь, я часика через полтора вернусь. Маленькая с меня за труды.
— И так посмотрю. Мне твои посулы, милый, что попу хоккей. Не бойся, в санаторию за три рубля сдавать не буду, да и далече санатория-то. Пускай спит.
— Я часа через полтора-два приеду.
— А хоть и не приезжай, это уж ваше дело, дружецкое…
— Сказал, приеду!
— Ну и хорошо, милый.
Гошка натянул куртку, надел очки, вывел мотоцикл из крапивы и обрадовался, когда мотор заработал с первого толчка. Выхлоп шел мягкий, оба цилиндра работали отлично. Гошка сел в седло, и руки сами по себе впаялись в рукоятки, а колени прижались к горячим мотоциклетным бокам. Он развернулся вокруг бывшей лужи и тормознул в метре от женщины:
— Ну, королевна, серый волк к вашим услугам!
Бабы смотрели на них, и женщина колебалась. Потом шагнула к мотоциклу.
— Болонью вы наденьте, жарко не будет. Садитесь вот сюда. Ремешок у меня тю-тю. Держаться будете за меня, не бойтесь, за карманы куртки или вот так. Как вам удобнее. Держитесь крепче.
— Я боюсь немножко…
Она устраивалась на сиденье и все пыталась натянуть платье на колени, словно это кому-то на мотоцикле удавалось. До колен ли будет, когда он выжмет на шоссе этак под сотню в час!
Гошка оттолкнулся ногой, переключил скорость и, заворачивая за угол, оглянулся на автостанцию.
На крыльце буфета показалась Шура с чайником в руках. Она посмотрела в их сторону и плеснула из чайника за крыльцо…
1971
ПАНЕ-ЛОЦМА́НЕ
К концу рейса у капитана дальнего плавания Семена Степановича Зернова появилась привычка, которая обеспечила ему прием капитанской пищи в одиночестве, как в добрые старопарусные времена.