— Она куда-то всегда бежала — петь, рисовать, учить математику, языки. Я оказался не тот, — грустно подытожил Александр. — Мрачный диссидент, маленький рычаг для чьего-то рывка.
— Бесы? — поинтересовался Павел у Петра.
— Жертвы, — ответил Петр и хихикнул. — Загляни в книгу будущего, я знаю, что нам нельзя, но ты не нагло пялься, а занырни только краешком глаза. Видишь, как он кончит? Отрежет голову Голощапову — и кинутся на него псы!
— О чем ты подумал, когда она сказала тебе, что не будет свадьбы, мечтой о которой ты жил четыре года? — как будто начал издалека Павел, даже и не покосившись в сторону запретной книги.
— Я умер тогда, как мой отец, но от другой муки и совсем в другой тюрьме. Я умер от боли вот здесь, — и он ткнул пальцем себя в грудь. — А тюрьма моя была здесь, — и он показал на свой лоб.
— Но воскрес же потом? — улыбнулся Петр. — Прямо полубог. Но от любви-то многие выздоравливают, ты не заносись.
— Воскрес, — вздохнул Александр. — И почувствовал на себе лицо, как оно у меня выросло.
— Скорбный лик, — уточнил Павел.
— Что тогда случилось? — обратился он доброжелательно к Лидии, незримо присутствовавшей при разговоре и обретшей зримые черты, только когда вопрос подошел к ней вплотную, залез в ухо и дотронулся, пройдя через внутренние лабиринты, до губ. Она была совсем уж седой, хотя сквозь эту седину угадывались когдатошняя рыжинка и худоба, бестелесность.
— Меня потрогал за волосы один человек и спросил: «Говорят, ты выходишь замуж?»
— И что ты ответила? — для проформы спросил Петр.
— Я сказала, что не знаю, — ответила Лидия. — А тот, кто потрогал, сказал, что раз не знаю, значит нет, не выхожу. Угостил апельсином, оторвав дольку от своей половинки. Свадьба была назначена на середину мая, вопреки дурным поверьям «в мае жениться — век маяться».
— Что это там у нас? — поинтересовался Павел и снова пошевелил воображаемым, но только одним правым крылом.
— Уже ищу. Вот, кажется, вот этот, — радостно взвизгнул Петр. — Он был у нас два года назад. Помнишь его? Позвать?
— Да как ты его теперь позовешь, он ведь уже на покое. Только облик.
Они увидели старца с ясным ликом, который, заметив Лидию, махнул рукой, пытаясь отогнать ее тень.
— Замолил, — констатировал Петр. — Мучился страстью, терзался, но не лукавил, никакого не нанес урона ни детям своим, ни роду, пережил, как огонь, сгорел, но не дотла. Не люблю таких!
— Он потрогал меня за волосы, — вдруг заговорила Лидия, — неожиданно подойдя сзади, а через несколько дней, поздно вечером, когда уже никого не было в здании, в темноте коридора, ведущего в его рабочий кабинет, признался в любви. Я не могла даже знать, что он любил меня, я не могла даже знать, что почувствую в себе другую себя, которая не жила дальше, а прежней Лидии с этой минуты больше не стало. Это был гром, который парализует, прежде чем убить.
— Что есть в архиве? — спросил Павел, явно занимая сторону Лидии. — Ведь что-то же должно быть?
— Да, — сухо ответил Петр, стараясь повнимательней посмотреть на подсудимую. — Да, есть. Магия.
Они встречались все лето, осень и зиму, под зимними лунами, не чувствуя земли замороженными ногами. Он, будучи много старше, стоял часами под ее окнами, зная, что оттуда на него глядят и ее мать, втайне удовлетворенная отставкой Александра, и ее брат, и две сестры, и отец, и старая подслеповатая бабушка, мать отца. На него глядели четырнадцать глаз разной зоркости и проницательности видения, а он все стоял, ловя разгоряченным нутром снежинки, осколки льда, падающие с неба, воду дождей.
Она выбегала к нему, хватала еще полудетскими ручками его ледяного, чтобы вести в парки, на скамейки, в чужие подъезды, кинотеатры, на вечные остановки каких-то номеров, где всегда пахло дымом, отчаянием, скукой, усталостью и в конечном счете пустотой.
— Если ты сейчас скажешь мне, чтобы я все бросил и был с тобой, если скажешь, я так и сделаю, — твердил он.
— Ты бросишь детей и жену? — уточняла Лидия.
— Да, — отвечал он. — А еще — свою работу, свой дом и свою судьбу.
Лидия очнулась, увидев, что он перекладывает всю тяжесть решения на нее. Сколько ей было тогда? Девятнадцать. Что видела она до этого в жизни? Мать, учительницу математики, надрывающуюся на двух ставках, пьющего отца, некогда светлую голову, инженера, так и не нашедшего для себя стези в проектировочном институте, рисующего на ватманах однотипные коробки домов. Унылую школьную жизнь, Сашку, влюбленного в нее до одури, оловянного солдатика, не привыкшего ни к сладости мороженого, ни к бенгальским огням на Новый год. Ей, конечно, хотелось жизни, скатертей и запаха пирогов, подарков в хрустящей бумаге, но вот так взять и рубануть сплеча: пошли! — она все-таки не смогла. Сама не знала почему.