... В 1977 году Геннадий Семенович Челышев приехал в Пангоды, где проработал кабельщиком в Пангодинском участке управления "Надымэнергогаз" десять лет, живя все это время в одной из комнат холостяцкого общежития. Именно здесь началось мое знакомство с этим человеком.
- Вот, Семеныч, молодой специалист, первый день в Пангодах. У нас будет работать, пусть у тебя поживет пока, - представил меня известный поселковый электрик.
Перед сном мы отметили знакомство, Семеныч рассказал, что после войны закончил институт по специальности, связанной с кинематографией, но поработать в этой области почти не пришлось.
- Так что, Ленька, - заключил он философски, - ты инженер, я инженер. Это прозвучало так: не дрейфь, все будет нормально, я тебя всегда пойму и помогу.
Он часто говорил неоконченными фразами, но его прекрасно воспринимали и с успехом расшифровывали эту сумму "загадочных" слов и пауз, полуулыбки и выразительного взгляда поверх очков. Жилище его никогда не бывало без гостей. Для многих оно являлось местом, где можно было отдохнуть, поговорить, расслабиться в мужской компании. Чего греха таить, должна быть у российского мужика такая, пусть нечастая возможность. Семеныч, добрая душа, всех привечал, прощал, причащал. Все мы были младше его, ко всем он обращался соответственно: "Сережка", "Колька", "мальчишки". Он часто спорил, даже сердился, ругая, воспитывая, своих "несмышленых" друзей, которые за пределами этой комнаты разводились, уезжали, возвращались и допускали прочие жизненные оплошности. Многое из произносимых грозных нравоучений вызывало улыбку, но никогда Семеныч не бывал смешным. Наверное, потому, что никогда с нами не был по-настоящему злым - казалось, просто не умел этого делать.
Новым знакомым Семеныча порой было трудно уловить в его словах грань между серьезностью и шуткой.
- Нет, Вовка, не приеду я к тебе в гости. Ты же на Украине живешь? Нельзя мне к хохлам, особенно западным. Боюсь, узнают.
Собеседник хохочет, мол, ну и шутник ты, Семеныч.
Между тем, слова имели вполне серьезную основу. В другие времена он рассказывал эту историю, заметно волнуясь. Я не запомнил конкретных дат, географических названий и масштабов акции, но смысл в том, что однажды ему пришлось принимать участие в выселении жителей из районов западного приграничья Советского Союза. Рассказывал, что задачей их тогда было войти в дом и вывести семью на улицу, следом шли специальные подразделения, которые вели учет и погрузку людей на машины. Он говорил, что понимал бессмысленность и жестокость происходящего, поэтому заскакивал в дом и кричал напуганным людям: "В подвал! В подвал!" - те прятались, он выбегал и докладывал: "Никого нет!"
Сильно не проверяли, не усердствовали, многие лишь делали вид, что ищут. Таким образом многие семьи отсиделись, спаслись от депортации.
Однажды мы с Семенычем трапезничали, мирно, без гостей, "по-трезвому". По телевизору шел какой-то военный фильм, который Семеныч, как обычно, не комментировал. Однако вечерняя идиллия была скоро прервана. Семеныч вдруг, перестав есть, стал посылать меня к известному всему поселку ночному спекулянту:
- Ленька, не в службу, а в дружбу, сходи к "хачику", возьми белой. Да не одну - две, две возьми...
В этот вечер Семеныч рассказал мне о том, как в конце войны сгоряча застрелил из пистолета пленного немца...
- Под трибунал меня, Ленька, отдали... Но настроение у всех было хорошее - победа близко, - обошлось. Но, что там людской суд! Без судей до сих пор каюсь, все перед глазами... Конечно, тогда по-другому они, и вообще все воспринималось: много земли проехали, прежде чем дошли до Берлина, много горя видели... Бывало, едешь по белорусской деревне, по тому, что от нее и от людей осталось и - веришь, нет? - плачешь!... И так плачешь, что за несколько минут все выкипает - слез уж нет, только лицо корежит во все четыре стороны... Но, зачем, Ленька, зверей побеждать, чтобы потом в них же и превращаться?!... А ведь до этого никогда и после никогда не убивал вот так, лицом к лицу, в танке ведь "работал". А тут - безоружного... Что-то ведь находит на человека...
Семеныч не пьянел, водка лишь добавляла обморочной бледности.
- Германия уже наша была. Однажды вошли в город вечером, после нашей пехоты. На стенах - "Гитлер - капут", по-немецки, местные жители написали, мол, сдаемся, сдались уже. Вышли мы из танков, стал я искать пустую квартиру, экипажу переночевать. Захожу в одну спальню, а там... кровь, голая женщина на кровати лежит, глаза кверху, мертвая. И кинжал из нее торчит... Знаешь из какого места?...
Почти каждую ночь он "командовал" во сне: решительно и строго выкрикивал какие-то непонятные слова. Поначалу я думал, что он до сих пор самым настоящим образом воюет во сне. Наверное, это был послевоенный синдром, принявший впоследствии "мирные" формы. Этот вывод я сделал после того, как в одной из ночей, в череде невнятных, но громких слов уловил знакомое: "... Ты инженер, я инженер!"
Однажды в день получки он принес ящик бананов, огромную сетку банок и кульков и вывалил все это на стол.
- Тренируйся, Ленька. А я пойду куплю себе костюм, шестой. - Он улыбнулся и, получая удовольствие от моего непонимания (и вправду, слово "шестой" для меня прозвучало, как код сорта или фасона изделия), пояснил: Пять уже есть, это будет шестой.
Периодически он отсылал переводы: помогал своей бывшей жене и взрослой дочери.
... Из всех его фронтовых фотографий одна была особой.
- Это Марта, Ленька... Немка.
Замолкал, закуривал. Двигались губы и брови. В ответ на вопросы махал рукой. Однажды все-таки сказал, что, мол, никто из этих двоих не смог пожертвовать своей Родиной. И все.
... Молодой высокий, широкоплечий мужчина и юная хрупкая женщина замерли перед объективом. В ее глазах больше грусти, в его - задора, но и в тех и других - нежность. Касаются плечи в гражданских одеждах, в руке лежит рука. Такой мне запомнилась эта фотография молодых Геннадия и Марты. С годами для меня, как ни странно, эта картинка как бы приблизилась, ожила и даже озвучилась "закадровым" голосом: "А за их спинами - война!"...
Помню, четверть века назад о ветеранах говорили: все меньше их остается среди нас. Сколько же их осталось через более, чем полвека? В этот год в двадцатитысячных Пангодах на день Победы мне не удалось отыскать ни одного. А ведь совсем недавно они были нашими коллегами по работе, соседями, были частью нашей жизни, каждой конкретной биографией ныне здесь живущих; тем, что формировало наши характеры, что влияло на наше восприятие окружающего мира. Поэтому, вспоминая свою более молодую жизнь, невозможно обойтись без них. А вспоминая о них, мы вспоминаем себя.
Геннадий Семенович в 1987 году вышел на пенсию и уехал в город Камышин Волгоградской области. Жил, как и в Пангодах, один. Долго поддерживал связь с теми, с кем работал в Пангодах. Недавно эта связь прервалась по неизвестным причинам. Мне хочется верить, что Геннадий Семенович жив, и ему просто некогда или уже неинтересно (пусть даже так) сюда писать.
...Я представляю, как он, сильно постаревший, перебирает своими огромными морщинистыми руками северные фотографии и письма, приговаривая тихим, с хрипотцой, голосом:
"Сережка... Колька... Мальчишки!.."
ОЧАРОВАННЫЕ СЕВЕРОМ
Две женщины из Чебоксар приехали в начале восьмидесятых на Север. У них было много общего: обе молодые и незамужние, у обоих высшее экономическое образование, а самая главная общность состояла в том, что были они... родные сестры.
Работали в строительном управлении, жили в общежитии пангодинского поселка-спутника, носящего соответствующее основному населению имя "Юность". Вскоре вышли замуж, появились дети.
Одна из сестер, Лилия Михайловна Гончарова, решила с мужем через несколько лет возвратиться к "земной" жизни. В 1990 году, сдав пангодинское жилье, семья навсегда уехала в родную Чувашию. Это "навсегда" длилось немного, всего два года...
Им повезло: способности экономиста Гончаровой были известны в районе по предыдущей работе, и она стала заведующей пангодинского отдела "Запсибкомбанка". Коммерческий банк, как и подобает солидному учреждению новой формации, не позволил, чтобы семья ценного работника ютилась во временном жилье... Словом, Гончаровы вселились в благоустроенную квартиру.