Вероятно, на этот раз он находился в забытьи недолго. Он пришел в себя от приятной свежести и открыл глаза. Женщина плескала ему в лицо холодной водой из ржавой консервной банки.
– Откуда вы взяли воду?
– Рядом лужа.
– Зачерпните еще.
– Вода бардзо недобра.
– Все равно зачерпните.
Она исчезла. Он не услышал ее шагов, их поглотила мягкая лесная земля. Через минуту она возвратилась и поднесла к его губам жесткий край ржавой консервная банки. Виктор попытался сделать глоток, но полька с неожиданной поспешностью отняла банку.
– Так нельзя, – быстро ответила она на вопросительный взгляд Виктора, – можно порезаться. Если пан летник разрешит, я буду поить его из рук.
– Спасибо, – согласился Большаков, закрывая от усталости веки. Он почувствовал на горячих пересохших губах капли влаги. Вода была невкусная, отдавала гнилью.
– Еще? – спросила она.
– Еще, – ответил он утвердительно.
И новые капли горькой воды упали в раскрытый рот.
– Спасибо, – поблагодарил он женщину, – бардзо дзенькуе.
– О! – коротко усмехнулась она. – Вы учитесь говорить по-польски. Как чувствуете себя сейчас?
– Неважно, – сознался Виктор с неожиданной откровенностью.
– Что такое «неважно»?
– Неважно – это плохо, – мрачно пояснил Виктор.
– Но нам надо идти, – заговорила она требовательно, – мы больше не можем здесь оставаться. Понимаете, не можем!
– Дальше вы пойдете одна, – сказал он твердо, еле-еле поднимаясь на локтях.
– А вы?
– Я останусь.
– Нет! Этого не будет.
Виктор увидел, как сдвинулись над ее большими тревожными глазами густые брови. И почему-то подумал, не убежденно, но подумал: «Нет, такая не выдаст».
– Я останусь, – повторил он, ожесточаясь.
Но женщина его больше не слушала.
– Встаньте, пан летник! Если я уйду, вы в этом лесу умрете или придут немцы и возьмут вас в плен. Может, пану летнику хочется в плен? – спросила она зло. – Может, пан летник надеется на гуманное обращение в концлагере, так я скажу, что это только в листовках они так пишут… пана летника замучат на первом же допросе, клянусь маткой боской.
– Нет уж, пани, – усмехнулся он хрипло, – плен – это не про мою честь. У меня как-никак в кармане два пистолета и три обоймы. А самый последний патрон я на себя не опоздаю израсходовать.
– Но так не добже, так неправильно! – закричала она, и Виктор увидел, как в больших остановившихся глазах женщины полыхнул гнев. – Себя убить – это тоже сдача в плен. Я хочу, чтобы вы жили. И вы будете жить. Она сжала пальцы обеих рук в два маленьких кулачка, выпрямилась над ним и сунула эти кулачки в косые разрезы карманов своей короткой замшевой курточки.
– Встаньте! – приказала она.
– Я же не могу, поверьте, – вздохнул Виктор, – я и двух шагов не сделаю.
– Я понесу вас, – прикрикнула полька. – Слышите… и молчите!
Женщина опустилась на колени и попыталась приподнять его за плечи. Но он был настолько тяжел, что это ей не удалось. Она попыталась еще и еще раз, и опять у нее ничего не вышло. Тогда она опустилась рядом на корточки и горько, беззвучно заплакала. Виктору стало ее жалко:
– Послушайте… Ну зачем? Я попробую…
Он встал на ноги, ощущая озноб во всем теле, и растерянно огляделся.
– А дальше как? Как пойдем-то?
– Тише, тише, – сказала женщина и стала рядом. – Берите меня за шею и прыгайте на здоровой ноге.
– А если вы меня не удержите?
– Это моя забота, – ответила она резко.
Он обхватил ее за плечи, и они двинулись. Подпрыгивая на левой здоровой ноге, Большаков заковылял в чащу леса. Каждый шаг отдавался в его голове тупой болью. Странное состояние невесомости вдруг овладело им. Потом снова волнами расплылся розовый туман, и он впал в забытье.
Когда он очнулся, увидел, что солнце в зените, и ощутил на себе его теплые лучи. Ему показалось, что он медленно плывет по воздуху, а здоровая его левая нога лишь чуть-чуть соприкасается с землей. Спине его было неудобно, руки были странно вытянуты, и кто-то цепко удерживал его за запястья. Он понял, что его несет на себе женщина, несет, тяжело дыша, выбиваясь, очевидно, из последних сил. И на самом деле, через несколько минут она опустилась на землю. Виктор увидел ее усталое, в мелких капельках пота лицо.