– Замолчи!
– Так думают многие, кто знает нашу семью, но, клянусь, это неправда. К отцу давно подкрадывался паралич сердца, и я не виноват, что он сразил его именно в ту минуту.
– В какую? Когда старик узнал, что его единственный сын ушел добровольно служить нацистам, разрушившим нашу чудесную Варшаву? Ты забыл это прибавить к своим лживым словам, Тадеуш. Я тогда была молодой и глупой, но что-что, а это я прекрасно поняла. Думаешь, я забыла, как ты бегал на поклон к ним в комендатуру и как гордился, что они обещали тебе богатую практику, как потом хвалился, что тебя назначили ведущим хирургом полевого немецкого госпиталя.
– Ирена! – попытался он ее перебить упавшим голосом.
Но она стремительно обернулась:
– Что «Ирена»? Думаешь, я не знаю, как тебе далась твоя мышиная форма, против которой воюют сейчас все честные поляки, и сколько крови на этой твоей повязке! Ты знаешь, Тадеуш, мне часто кажется, что, когда мимо тебя проходит настоящий гитлеровец, эта твоя повязка ему кричит: «Не бойся его, этот человек сделает все, что ты пожелаешь, он продался».
Ирена приблизилась к брату, крылья ее тонкого прямого носа раздувались от ярости.
– В последний раз тебя спрашиваю: сделаешь ты это или нет?
Тадеуш невольно попятился и отнял руки от висков. Бледный его рот кривился.
– Ирена, ведь ты должна понимать, насколько это невозможно и невероятно. Я, главный хирург немецкого эвакуационного госпиталя, буду делать тайком от своего командования операцию…
– Перед тобою раненый, Тадеуш. Разве не взывает о помощи его рана? Вспомни святые медицинские принципы, существующие со времен Гиппократа.
– Я обязан поставить в известность свое командование, – упрямо твердил он.
– Предать? – жестко спросила женщина. – Отдать на пытки человека, которого я привезла сюда без сознания. Так, что ли, Тадеуш? В этом ты видишь свой долг? Хорошо, иди и зови сюда свое командование. Предавай его и меня. Только не позабудь прихватить с собой дюжину автоматчиков. Я буду защищаться до последнего патрона. Вы нас живыми не возьмете. Иди же…
Она показала ему на дверь.
– Чего же ты стоишь, Тадеуш? Или, может, тебе надо подать твою фашистскую фуражку и плащ. А?
Врач не отвечал. Он медленно опустился на красную тахту, ладонями взялся за голову. Ирена не видела его глаз, устремленных вниз.
– Ирена, сестра моя, – спросил он, затравленно пряча глаза, – кто он тебе, этот человек? Не пытай меня, скажи правду.
Женщина устало вздохнула. По этому последнему вопросу она безошибочно поняла: брат сдается.
– Я уже сказала, это человек, которого я люблю. Он бежал из концлагеря под Познанью. Его там продержали около года, а в Советской Армии он был всего только лейтенантом.
– И ты убеждена в этом? – настороженно спросил доктор.
– Да, твердо, – ответила она не колеблясь.
– Ты легковерная, Ирена, – грустно улыбнулся Тадеуш. – Ты всегда была рабой первого впечатления. Вспыхиваешь, как порох, а потом приходишь к выводу, что не все то золото, что блестит.
– Зато ты, Тадеуш, слишком долго тлел. Таким тлеющим они тебя и заманили и во френч этот впихнули.
– Ты легковерна, Ирена, – повторил хирург не слушая, – он тебе сказал, что лейтенант. А вот мне стало известно, что не далее как вчера ночью бомбардировщик русских сбросил в Познани бомбы на казино, где проходило совещание старших офицеров германской армии.
– Так ведь промахнулись, наверное? – беспечно перебила она брата.
– В том-то и дело, что не промахнулись. Пятьдесят три убитых и четверо скончавшихся от ран. Статистика точная и в поправках не нуждается.
– Ну и что же? Какое это может иметь отношение к раненому?
Тадеуш поднял на сестру глаза, сказал строго:
– А такое, что советский бомбардировщик был сильно подбит зенитными батареями и совершил, по-видимому, где-то вынужденную посадку. Может, этот твой лейтенант один из красных летчиков и есть?
Вся задохнувшись от гордой догадки, Ирена выдержала его испытующий взгляд.
– Ты гестаповец или хирург?
– К чему эта пытка? – почти простонал Тадеуш.
– Тогда я тебя в последний раз спрашиваю: будешь ты делать операцию или нет?
Тадеуш встал и вяло потянулся за халатом.
– Хорошо, Ирена, я сделаю операцию. Но дай мне слово, что, как только рана станет безопасной, ты увезешь его отсюда. Здесь ему оставаться нельзя. Немцы ко мне заходят почти ежедневно. Ни ты, ни я не заинтересованы теперь в огласке.
– Да, Тадеуш, я об этом подумала еще до того, как решила просить тебя об операции.
Он уже мыл руки с той старательностью, с какой их моют только хирурги. Тугие струйки воды падали в оцинкованный тазик. Высокий, ссутулившийся не по годам, Тадеуш казался сейчас угрюмым.