Тадеуш молчал, делая вид, что все его внимание сосредоточено исключительно на управлении машиной. Ирена иногда оборачивалась и бросала на Виктора короткие ободряющие взгляды. Они проехали добрую половину пути. Спина у капитана затекла. Он попробовал сесть по-другому и, чтобы было удобнее, вытянул левую руку на спинке переднего сиденья.
В полночь машина ворвалась на одинокую улицу небольшого села, придавленного сонной тишиной, потом выехала за околицу и, не сбавляя скорости, повернула в сторону густого леса. В зыбких отсветах фар Большаков увидел стволы берез и осин, толстые, в два обхвата, комели дубов. Дорога шла в гору, и четырехцилиндровый мотор «опеля» с натугой гудел на подъемах. Наконец Тадеуш затормозил и выключил мотор. Фары выхватили из ночного мрака торец бревенчатого сруба. Избенка с небольшим крылечком испуганно жалась к темным стволам.
– Приехали, – тусклым голосом произнес врач и распахнул дверку.
– Ты нас подожди, Виктор, здесь, – ободряюще пояснила Ирена и положила на его ладонь свою, – мы переговорим с бабушкой Броней и сразу вернемся.
И тотчас их поглотила темнота. Виктор дремотно смежил глаза, коротая ожидание. Тишина леса не рождала никаких звуков. Ветер погас, и деревья стояли унылые и молчаливые. Даже отдаленный крик птицы был сонным. Потом две смутные тени снова выросли около машины.
– Можно выходить, – объявила Ирена и помогла ему выйти.
Виктор стоял, опираясь на костыль, с жадностью вдыхая ночную прохладу.
– Мы все трое здесь останемся, Ирена?
– Нет. Тадеуш уедет. Утром он должен быть под Варшавой. У него там свои дела.
Врач приблизился к ним и что-то быстро сказал по-польски.
– Он хочет знать, все ли хорошо сделал во время операции, – перевела женщина.
– Да, – сдержанно сказал Большаков.
Врач выслушал его ответ и заговорил снова.
– Он говорит, – перевела Ирена, – что, по его мнению, в ближайшие два-три месяца русские прорвут фронт на Висле и будут здесь.
– Скажи ему, Ирена, что он не глупый человек и умеет трезво мыслить.
– Он еще раз тебя благодарит и спрашивает, что, по твоему мнению, он должен будет сделать, когда придут советские войска.
– Отвечать за прошлое, – отрезал Большаков и сердито стукнул костылем по росной ночной земле. – Явиться в первую советскую комендатуру или к первому командиру польской Народной армии, в зависимости от того, кого он раньше встретит, и честно обо всем рассказать. А меру наказания для него, как мне кажется, определит польский народ. Так и переведи.
Тадеуш закивал головой, выслушав сестру, и сказал ей тихо еще несколько слов.
– Он говорит, что готов нести ответственность и благодарит тебя за прямоту. Сейчас он уедет.
Тадеуш сделал несколько шагов к Ирене, растопырил руки, намереваясь ее обнять, но она стояла не двигаясь. Он только поклонился ей, потом обернулся к летчику и приветственно поднял руку:
– До свидания, пан.
– До свидания, доктор, – сдержанно откликнулся Большаков.
«Опель» почти бесшумно скользнул в темень. Через секунду фары выхватили полоску проселочной дороги, спадающей с холма в туманную пену низины. Жалко помигал задний маленький огонек и скрылся. И они остались одни под звездным высоким небом.
– Пойдем, Виктор, – устало объявила Ирена, – бабушка Броня нас ждет.
Она взяла его под руку, помогла подняться на крылечко. Старые половицы запели под их ногами. В сенях их уже ждала ссутулившаяся старушка. С доброго морщинистого лица выцветшие глаза изучающе скользнули по фигуре летчика. Керосиновая лампа с жестяным кругом абажура вздрагивала в ее руке.
– Иренка, цурка моя кохана, – ласково выговорила она. Они долго о чем-то пререкались по-польски, прежде чем войти в избу. Потом старушка запричитала и толкнула дверь. Глазам Большакова предстала узкая комната, половину которой занимала печь с лежанкой. Дряхлая деревянная кровать стояла вдоль стены. Вокруг стола несколько табуреток да еще длинная лавка – вот, пожалуй, и вся обстановка. На столе глиняный кувшин, четверть краюхи хлеба, блюдо с черной смородиной. Старушка поставила лампу на скатерть из грубого холста с дешевыми цветочками и, улыбнувшись, пригласила их к столу.
– Сядем, Виктор, – тихо предложила Ирена и потянула его за локоть. Большаков опустился на табуретку. Стиснув коленками костыль, он с удовольствием пил парное козье молоко, закусывая его кислым хлебом из прогорклой муки, сильно разбавленной отрубями. Ирена и бабушка Броня все время оживленно беседовали, и по отдельным, знакомым ему польским словам и названиям Виктор понял, что они вспоминают Варшаву, довоенную жизнь, детство Ирены, ее отца и мать. Большаков в эти минуты сосредоточенно думал о своем ближайшем будущем, рассчитывая мысленно тот остаток пути, что отделяет теперь его от Вислы и линии фронта. «Она мне поможет, – размышлял он, поглядывая на Ирену, – она мне и этот путь обязательно пройти поможет. Честное слово, до чего же прекрасные люди живут на земле», – благодарно думал он. Потом из уст бабушки Брони он услышал фразу: «Ирена, пан Виктор очень утомился», которую понял как сигнал идти на отдых. Сказав эти слова, старушка взяла лампу и встала проводить их до крыльца. Ирена встала тоже.