Сергей ЮРЬЕНЕН
Пани П***
Предоставлено "Митиным Журналом"
www.mitin.com
________________
Все отвернулись, как от монстра.
Любовница, и дочка Лена, и жена. Верной осталась только мама. Как раньше гордилась успехами в масштабе области, так и сейчас – вниманием страны. Балладу прислала. Хорошей стала, доброй.
Почему не раньше?
Не в начале, а в конце, когда под сорок, и остается только ждать?
Бабка рассказывала, как однажды из-под мамы посиневшим вытащили. Могла бы совсем заспать. А лучше вообще бы не рожала. Она и не хотела. Прыгала с сундука, даже на болота бегала топиться, потому что как раз перед положенным ей сроком отца задрали волки, был голодный год после войны.
Без отца-то – какой смысл?
Так и говорил.
Они переглядывались.
*
Юрий Владимирович Андропов, помимо тайного преемника, оставил фразу, в идущей от сердца искренности которой сомневаться не приходится: "Все заглистовано".
Среди множества дел подразумевал и это, которое даже на посту генсека не успел закрыть.
Михаил Сергеевич унаследовал.
Этап в Москву был предрешен: "Считать вменяемым".
*
Подследственный иного и не ожидал, считая себя в пределах нормы.
Гипоталамус… Все в порядке с ним! Как и с республикой. А то один там молодой, который проводил идею "вертикальной" передачи насилия из поколения в поколение (спорили прямо при нем, уже не считая не то, чтобы за человека, но и за патриота), так тот договорился до того, что объявил его родину, как это… геопатогенным регионом.
Сестру-то синеокую?
Сибири мало?
Низкопоклонники при этом такие, что при Сталине весь институт бы расстреляли. Кумир один там: ФБР. "Профиль, профиль…"
"Смотрите!" – поворачивался в профиль и пальцем проводил от лба до кадыка.
Смеялись, как над унтерменьшем.
В подражание американцам пытаясь построить этот "профиль", расшевелили, видимо, подкорку. Энцефалограммы, анализы, замеры и расспросы. Как они радовались форме пальцев, воспоминаниям о травмах мозга, химическому дисбалансу, особенно тому, что в нервных тканях избыток свинца и прочих херовых элементов: это после-то Чернобыля! не говоря о том, что жизнь провел с железом!
Значительно выгибали брови, когда, глядя на симметричные чернильные наплывы тестов, отвечал им: "Два барана друг на друга набегают: Союз и Штаты".
Так раздрочили все извилины, что снова стала голова болеть. Начали вспоминаться вещи, отношения к делу не имеющие… Хотя кто знает? Кроме "Занимательной психологии", он ничего же не читал, а там у них наука хитромудрая. "Что вы хотели сказать всем этим вашей матушке?" – "Сказать?" – "Ну да: представим на минуту, что посредством этих ваших действий вы вели с ней внутренний диалог? Так, что каждая из ваших девушек была своего рода репликой?"
Боже ж ты мой… Да мама тут при чем?
Что же, выходит, жизнь положена на то, чтобы сказать ей: нет! не загонял я твоей Мурке под хвост винтовочный патрон!
Не знаю, кто… не я.
И вообще насчет фактора жестокости к животным в детстве: братьев меньших по голове не бил.
И у этой ясновельможной, как ее там, когда нашли по зонтику забытому, сховался не для того, чтоб обокрасть. Чего там было красть? Гроши с орлами их общипанными?
Башка раскалывалась так, что бился лбом об стену.
*
Когда специальным рейсом доставили обратно в изолятор, вспомнилось ночью, как хотелось бросить ножик с указательного пальца. Поставить острый кончик на эту вот некрасиво вздутую фалангу и бросить так, чтоб, описав дугу, воткнулся бы в траву по рукоять. Кухонный был, а скругленная ручка из нержавейки с узорами тех лет. Лезвие прогибалось, настолько сточенный. Но дебил бросал красиво. Сколько ему было? Самому три-четыре, а тому… Когда вытащил на солнце свое хозяйство из прорехи, оно вровень с глазами оказалось. Которые просто вылезли на лоб, так поразился этому, а оно лопалось, огромное и красное, круто загибаясь с хищным видом. "Подержишься, дам ножик!"
Хотел, наверно, кончить посредством малыша, но только он – три с половиной! – взялся за этот сук, горячий и живой, и на котором сдвигалась кожа, как налетела мама – уже с прутом.
"Иди, мой руки!"
*
Другой раз – ему девять – шли через бор с купания. Взрослые, а за ними плелась ровесница-татарка с плоским лицом и скорбным видом. Тринадцать крысиных хвостиков, на лбу следы сковырянной ветрянки и вообще не нравилась. Зачем-то вырвал из руки у ней трусы, в которых в воду пугливо приседала, такие белые с красными кружочками, натянул на голову, и как с ума сошел. Стал прыгать через заросшие траншеи, описывать круги, а было это, что, наверно, важно, на подходе к корабельной сосне, которая в то лето нагоняла жуть. На первом снизу там суку, причем, на такой высоте, что повеситься сумел бы лишь обутый в "кошки" монтер-электрик, остался обрывок срезанной петли, который ужасал необъяснимостью…
Так вот: опять же налетела сверху, вся красная, поскольку другие тетки над ним смеялись, до брызнувших слез рванула вместе с волосами и прошипела: "Ссюньканые!"
Да ничем не пахли, мама. Речной водой.
А если и?
*
Затуркала, конечно, проклятым сексом. Жену молодую за горло взял – не за положенное место, от которого и после хотелось поскорей отделаться.
Но в первую-то брачную…
Ох, напугалась!
*
16.
Год отучился в техникуме с/х механизации.
Поругался с ней из-за чего-то, вся ночь провел у озера.
Луна купалась в черном зеркале. Кругом стеною лес с двумя разрывами. Один прямо напротив, где местность круто восходила к скотному двору, а далее к неведомой деревне. Другой по эту сторону, где он обнимал себя под елью, глядя на затуманенную полянку, до самой воды изрытую раздвоенными копытцами.
На водопой никто не вышел.
Когда туман стал алым, наживил личинками, которые вынимал, расщепляя, из мокрых черных трубочек, забросил и воткнул. Смотрел на воду между поплавков и думал: "Белый мой ангел".
Конечно, про нее…